Стрельба по бегущему оленю

Он услышал полувопрос, приветливо настороженный:

— Слушаю…

— Здравствуй! — сказал он.

Она чуть помедлила, а потом произнесла таким голосом, будто у нее волнением нежно схватило горло:

— Дима-Дима… — сказала она. — Неужели это ты?

Прошло восемь лет, а она помнила его голос.

Он чуть не проехал свою остановку.

Он вскочил, взбудораженный.

Он вскочил, интонацию ее вспомнив: на него, привыкшего медь по грошику пересчитывать, тогда вдруг — словно бы ливень серебра пролился. Столько доброты заранее, столько доброжелательности заранее, столько веры в его доброту, «заранее», столько ничем еще не заслуженной, пока еще, нежности он в десятке-полутора фраз, ею произнесенных по телефону, услышал (а вот сегодня опять услышал), — что вскочил в нехорошей, подмосковной, громыхающей, грязной, немощно освещенной, беспризорной электричке — человечек вскочил на обычного ДэПроклова не похожий — не пьянь, не рвань, не антипод подзаборный, а ДэПроклов — воспрянувший, вновь силу в себе почуявший, с отчаянной интонацией «или-или» приговоривший себя на этот непосильный подвиг: оказаться через пару-тройку дней там, где Камчатка, где Надежда, где Камчатка… присесть на деревянную ступеньку аэропорта, наконец-то доехав, и…

То ли на третий, то ли на четвертый день хождений начало фартить.

Один редактор с (легкой руки ДэПроклова до сих пор ходивший под кличкой «Фима-золотая ручка») вдруг вдохновился, забегал по кабинетику, стал слова говорить: «цикл», «серия», «подборка», потом, ясное дело, «типография, аренда, железная дорога, бумага», потом — «спонсор» (которое он произносил, как «спонсер»), в общем, пообещал, что, кровь из носу, но послезавтра что-нибудь придумает…

Это было уже кое-что. ДэПроклов взбодрился. Он давно уже заметил, что так же непреложно, как косяком идет беда (и тогда: «…отворяй ворота…»), так же, навалом, идет и удача. Потому стараясь не слишком-то раскатывать губу в ожидании послезавтрашних подаяний, он с терпением, но и с уверенностью в неминуемом везении, отправился дальше по списку, в котором было еще не меньше восьми адресов.

У Фимы газета называлась, казалось, желтее некуда: «Секс-информ-бюро», но следующая даже и ДэПроклова, вроде бы, уже и не вздрагивающего от «Он плюс Она», «Шизо-пресс», «Ублюдок», восхитила своим названием: «Кошмарная „Правда“».

Газета располагалась в двух квартирах жилого дома (с проколоченным междустенком) в районе Марьиной Рощи.

Пахло там чрезвычайно вкусно: старозаветным каким-то венгерским, кажется, пакетным супчиком — с паприкой, корейкой, петрушечкой.

Вполне возможно, что ДэПроклов туда и пришел-то по нюху.

Дальше произошло так. Шарахаясь по той конторе и чуть не падая в голодный обморок от запаха венгерского супчика, он вдруг увидел идущую навстречу ему по коридору чрезвычайно знакомую личность — бывшего своего шефа, бывшего своего Верховнокомандующего — более знакомой и более нелюбимой личности (ну, может быть, кроме первой жены) и не бывало в его жизни.

Тот — пробежал мимо шага четыре.

ДэПроклов — из самоуважения — шесть.

Тот оглянулся.

ДэПроклов — тоже оглянулся.

— Проклов?

— А что, не похож?

— Что здесь делаешь?

— Да вот… — ответствовал ДэПроклов, совсем уже озверевший от хождений. — Назначили меня к вам Главным, а кто мне дела будет сдавать, никак не найду.

— Шутишь, — мгновенно определил Главнокомандующий, которого фамилия была Иванов, а имя-отчество: Давыд Давидович.

— Какие уж тут шутки, Давыд Иваныч, — грустно сказал ДэПроклов.

— Кофе хочешь?

Хотелось сказать ДэПроклову, что сейчас больше всего на свете желается ему супчику венгерского, но он сдержался:

— Кофе так кофе.

— Ты это всерьез?

— Насчет Главного? Так вы мне, Иван Давидыч, скажите: что у нас нынче не всерьез?

Тот мгновенно задумался. Видно было: какие-то бредовые варианты считает.

— Кофе?

— Кофе так кофе. Лучше бы, конечно…

— Будет!

И пришлось бедному, голодному ДэПроклову вместо вожделенного венгерского супа вкушать опять коньяк какой-то вонючий под огрызок лимона.

Впрочем, не это было главное, а удивительнейший разговор и, что самое удивительное, пару раз крутанувшись, зашел он — опять о Камчатке.

— Я тебя, Проклов, не люблю, — третье, что сказал после второго глоточка Давыд Давидович.

— Я вас, Давыд Иваныч, уважаю, но не люблю тоже.

— А знаешь, почему?

— Я тоже не знаю. И позвольте задать вам один очень неделикатный вопрос, почему вы, столько лет в такой конторе отпахавший, который вхожи были, который и огонь, воду, и канализационные трубы прошли, — почему вы сейчас в этом гадюшнике? По возрасту — почтенный старый еврей — могли бы и на пенсию. Могли бы и слинять куда-нибудь — мало ли на глобусе сейчас местечек для вас? — да ведь и гонимость так ли уж трудно было бы организовать. Опять же — мал-мала, а-таки прикопили? Не понимаю? Хоть убейте!

— Убивать не буду, — кратко пообещал Иванов и многоосмысленно закряхтел. — Я тебе сказал уже один раз, что я тебе не люблю?

— Ага.

— Ты помнишь тот наш разговор, когда тебя надо было посылать на Камчатку? За теми (он по-русски матюкнулся) ножами?

— Это вам надо было меня посылать. Мне с той командировки до сих пор блюется. С большим удовольствием и с меньшими для себя потерями я послал бы себя тогда в самый какой-нибудь замечательный город мира — Пошехонье, например, Володарск (сейчас-то, наверное, «Пошехонье» или «Володарск» вы уже отменили?…)

— Я тебе в пятый, кажется, раз повторяю: я тебя не люблю, но как профессионала уважал и уважаю. Ты еще в те времена мог бы это понять. Едкость слова у тебя и до сих осталась.

— В моих словах всегда одна только нежность была — тогда, когда-то. А сейчас-то, Иван Давидыч, я, как никогда еще в жизни, нежный, тихий и мирный, и одно лишь от жизни хочу: на Камчатку!

— Ну, вот. Опять та (он опять по-русски, но как-то не слишком уверенно, будто через переводчика, матюкнулся) твоя командировка! Ты хоть за это время смог доанализироваться, что именно после той поездки твоей на Камчатку все и начало разваливаться?

— Я-то ладно. Я — человек микроскопический. Но вы-то все-таки не ответили, Давид Иваныч, что же все-таки с вами случилось?

И вдруг — немыслимое случилось дело — этот, изнуренный аппаратными, внутри- и межнациональными, коммунально-дачными, профсоюзно-акционерскими делами, очень уставший, через год-полтора должный, приговоренный умереть, от рака двенадцатиперстной кишки, человек вдруг очень понятным вздохом вздохнул — мгновенно превратился в малозначительного, не слишком взрачного старикашку — и так он вздохнул:

— Дмитрий Николаевич! — (именно на «вы», и отчество, гнида, вспомнив…) — Дмитрий Николаевич, я не знаю!

— Не верю!

— Тем не менее, это — так.

— Как же так?

— А вот так.

— Так разобраться же надо!

— Надо бы. Я — стар разбираться, и я устал.

— Так давайте мне командировку! Уж меня-то вы знаете (или, по крайней мере, знали) я-то разберусь!!

— Я же в этой редакции не главный. Денег, насколько знаю, нет, — ответ был сух, без всякой приязни, казенен.