Стриптиз
Шрифт:
– Вот, смотри: Билл Брэдли, Крис Додд... а вот это Эл д'Амато – нас вместе послали изучить обстановку в Рияде. А вот это я и Ньют Джингрич – напомни потом, чтобы я рассказал тебе, какая у меня с ним вышла история.
– По-моему, у него на галстуке крошка от сыра, – заметила Эрин.
– Послушай-ка, – от выпитого шампанского у Дилбека слегка заплетался язык, но тон был нравоучительный. – Послушай-ка... Это все чертовски важные люди. И я тоже важный человек. – Он захлопнул альбом и поднял его обеими руками, как в церкви поднимают святыню. – Это все люди, которые управляют нацией... ведут вперед нашу страну. Люди, которые держат в своих руках судьбы всего мира!
Эрин
– Ты не представляешь себе, что такое власть, – продолжал вещать конгрессмен. – Ощущение власти отравляет тебя, дурманит как наркотик. Если ты поедешь со мной в Вашингтон, дорогая, ты и сама это почувствуешь, и немедленно! И ты поймешь, насколько приятно обладать властью.
– Я не собираюсь выставлять себя на посмешище, – ввернула Эрин.
Дилбек положил альбом на стол и многозначительно уперся в него ладонью.
– Повторяю: это все очень важные люди.
– Кто – Чак Норрис?
– Это было на одном благотворительном мероприятии в Джорджтауне...
– Ну?
– Сбор средств на борьбу с полиомиелитом или что-то в этом роде.
– Я знаю, но...
– Послушай, Эрин, ты все-таки должна понять, кто я такой. Я заслуживаю большего уважения, чем...
– А знаешь, Дэви, чью фотографию мне и правда очень хотелось бы увидеть? Малкольма Молдовски. Он есть у тебя в альбоме?
Нижняя челюсть Дилбека окаменела.
– Нет, его у меня нет. – И, немного помолчав, он подозрительно спросил: – А ты что – знаешь Молди? – Неужели это возможно? Неужели этот крысенок за его спиной вел свою игру? И Дилбек изменил вопрос: – Откуда ты его знаешь?
– Только понаслышке. – И Эрин подмигнула ему.
Конгрессмен, растерянный и недоумевающий, как никогда, попытался прикрикнуть на нее нетвердым от шампанского голосом:
– Прекрати, черт тебя возьми! Прекрати издеваться! В конце концов, ты должна относиться ко мне хотя бы с некоторым уважением.
– С уважением? К тебе? – Эрин усмехнулась. – А разве ты не тот самый джентльмен, который трахался с ошметками от моего грязного белья?
– Давай переменим тему.
Взяв его за запястья, она приблизила его покорные руки к своей груди. Дилбек напряженно следил за ней, будто предчувствуя удар током.
Эрин крепко держала его руки.
– Дрожишь, золотко? Еще бы – целых две горсти жирового вещества.
– Господи Иисусе...
– Из этого и сделана грудь, Дэви. Девяносто восемь процентов жира, украшенные сверху парой вишенок. Что в этом такого уж привлекательного?
Дэвид вырвал у нее свои руки и, отступив, прижал их к себе, сжатые в кулаки.
– Тысячи долларов, – продолжала Эрин, – чтобы поглазеть на это и подрожать. Я этого не понимаю, золотко.
– Хватит, – почти простонал конгрессмен, бледный, несчастный. – Ты просто убиваешь меня. В течение всего вечера убиваешь. Что – так это и было задумано?
– Просто мне любопытно, вот и все, – пожала плечами Эрин. «Успокойся, держи себя в руках», – приказала она себе.
– Я борюсь с плотскими искушениями, – промямлил Дилбек. – Как и все мужчины.
– У тебя ведь есть жена, Дэви.
Он протянул руку к ведру с шампанским.
– Что ж, поздравляю. Теперь этот вечер испорчен.
Эрин поставила свою любимую запись Вэна Моррисона, сбросила платье, взобралась на капитанский стол и снова начала танцевать – на этот раз медленно. Вскоре Дэвид Дилбек вместе с испускаемыми им печальными стонами исчез из ее сознания. Музыка омыла ее душу. Эрин ощутила
беспричинную радость и прилив сил. Каждое движение удавалось ей – каждый шаг, каждый пируэт, каждый изгиб бедер. Она зажала в зубах свое жемчужное ожерелье и закрыла глаза, представляя, как ее заливает серебристый лунный свет.Снаружи, с палубы, донесся шум или стук, но Эрин не допустила его до своего сознания. Она была далеко, на Багамских островах, и танцевала на сахарно-белом песке пляжа. Ее окружали море и пальмы, и единственным звуком этого прекрасного мира был хор затаившихся в листьях птиц.
Дэррелл Грант не помнил, когда в последний раз видел свою бывшую жену голой. Но он точно знал, что это произошло в ванной комнате: она мыла голову под душем, а он втихаря стащил из аптечки какие-то таблетки. Это было чертовски давно, подумал он. Он успел забыть, какое у нее прекрасное тело. Сверху, конечно, маловато, но зато. Боже мой, какие ноги! Он стоял, пошатываясь, в дверях каюты, опираясь о косяк своей клюшкой для гольфа, и испытывал странное, щекочущее ощущение в низу живота. Поистине странное, если учесть, какое количество сильных наркотических средств бродило по его организму. Да, мужчина – это подлинное инженерное чудо, сотворенное матерью-природой.
В каюте находился пожилой мужчина в новых, негнущихся джинсах, полосатой рубашке и огромной черной ковбойской шляпе. Судя по выражению лица, он был либо болен, либо пьян, либо то и другое вместе Дэррелл Грант вошел в салон, уселся рядом со старым ковбоем и здоровой рукой игриво помахал своей бывшей жене, танцующей на столе. Сейчас ему было море по колено. Он наклонился вперед.
– Ты чудесно выглядишь, черт побери. Дай-ка взглянуть на тебя поближе.
Вид бывшего мужа подействовал на Эрин, как внезапная струя ледяного воздуха. Она подумала, что Шэд вывел его из игры раз и навсегда, а вот он, как ни в чем не бывало, опять тут как тут, и, разумеется, его появление ничего хорошего не предвещает. Все ему нипочем! А его присутствие значительно повышает вероятность провала ее планов. Эрин продолжала танцевать, глядя не на Дэррелла, а сквозь него, обдумывая и соизмеряя каждое свое движение.
Дэррелл Грант ощутил легкое прикосновение руки к своему плечу. Это старый ковбой выпрямился в своем шезлонге и наклонился к нему.
– Вам известно, кто я? – шепотом спросил он, приблизив губы к самому уху Дэррелла.
От него разило так, что Дэррелл поморщился.
– Знаете, на свете есть такая штука – освежитель дыхания.
– Я влюблен в эту леди, – бормотал свое конгрессмен.
– Несчастный ты старый хрыч...
– И мои сапоги полны вазелина.
– Я тоже когда-то любил ее, – сказал Дэррелл, – но из этого вышло только то, что она довела меня до ручки.
Во взгляде Дилбека выразилось сочувствие.
– Это можно назвать несходством наших жизненных философий, – вздохнул Дэррелл. – Но из-за нее человек запросто может потерять всякое уважение к себе.
– Да, с ней трудно, – согласился конгрессмен. – Но все-таки я без ума от нее.
Он сообщил, что в баре полно содовой – на случай, если Дэррелл захочет попытаться отмыть пятна крови на своей рубашке. Дэррелл ответил:
– Спасибо, не надо.
Его сломанная рука опять начала пульсировать волнами боли; он пришиб того шикарно одетого коротышку, но облегчения не наступило. Видимо, действие таблеток покойного сеньора Гомеса ослабевало. Дэррелл высыпал на ладонь еще полдюжины, затолкал их себе за щеки и запивал тепловатым шампанским до тех пор, пока у него не заслезились глаза.