Стриптизерша

Я не могу не рассмеяться:

— У вас был дворецкий по имени Уикерс?

— Прекрати, — смеется он. — Не я же ему имя придумал. И «дворецкий» просто было самым подходящим названием для его должности. Вспомни Альфреда из «Бэтмена». Он делал для Брюса все, помнишь? Так и Уикерс. Управлял домом, все контролировал. Следил, чтобы я ходил в школу и все такое. Он не то чтобы укладывал меня спать, например, но он залечил многие мои раны за все эти годы.

Он умолкает, вдыхая, и выдыхает. Он прогоняет воспоминания. Мне это знакомо.

— Короче говоря. Ты и я. Что ты со мной делаешь. Ты не можешь меня отвлечь. Ты должна знать, — он наклоняется ближе, и от его близости по моей коже пробегают мурашки, и твердеют соски. Предатели. Я чувствую знакомый жар в низу живота.

— Ты заставляешь меня чувствовать. И ты должна знать, что это многое для меня значит. Я начал играть... по-настоящему играть, понимаешь? Относиться к этому серьезно и играть роли, которые выбрал, — потому что хотел чувствовать. Мне приходилось показывать это на экране, потому что я не чувствовал ничего, пока был просто Доусоном. Ничего, кроме блеклого чувства одиночества. Я привык к нему, потому что рос один. Уикерс был сториком из Англии, а Бэтти — занятой женщиной с собственными детьми. Так что я перестал чувствовать, потому что так было проще. Живя в Голливуде, ты врастаешь в подобный образ жизни. Наркотики и алкоголь становятся нормой. Я впервые употребил кокаин в... двенадцать? Я рано научился веселиться на вечеринках. Это отчасти заполнило пустоту. Затем, когда я стал подростком, я увлекся девушками. Я всегда жил шикарно, понимаешь? Всегда. Это было легко. А девушки? Они заполняли пустоту во мне. Но... все это было преходяще. Такова была моя жизнь. Девушки, наркотики, выпивка, вечеринки, съемки по всему миру. Жизнь знаменитости. Все было великолепно — это была жизнь, о которой каждый мечтает. Но я всегда был один. После того, как вечеринки заканчивались, и девушки расходились по домам. Бессмыслица. Ни одна из этих девушек ничего не значила. Целый локомотив прилипчивых шлюх, которыми я пользовался, чтобы отвлечься. Они не могли мне ничем помочь, когда я в чем-то нуждался.

* * *

Я пытаюсь повернуться в его объятиях, но он мне не дает. Он говорит мне в затылок, обжигая дыханием мои волосы. Я спокойно стою, позволяя ему выговориться, впасть в эти откровения. С каждым словом Доусон становится все реальнее, и это обволакивает, затягивает, держит в напряжении.

— Я работал над последней частью про Каина Райли. Мы снимались в... Праге? Да, в Праге. Последние недели съемок. Я веселился, как долбаная рок-звезда, целыми днями, являясь на съемки невменяемым. Но сцены мне удавались. Каин был таким мрачным и загадочным персонажем, плохим парнем. Так что этот обдолбанный вид и взгляд, говорящий «мне по**й», в фильмах — настоящие. Мне действительно было по**й, но это сработало для персонажа. И вот однажды я проснулся где-то за сценой в клубе на окраине Праги. Меня вырубило, и они закрыли заведение из-за одного меня, просто чтобы я мог там поваляться. Мне вообще было насрать, что там с вечеринкой, идет она или нет. Так вот, я очнулся, у меня на лице была кровь, под носом и на подбородке. Всюду была рвота. Они просто... бросили меня там. Хотя меня тошнило. Меня так часто вырубало, что все уже забили и не проверяли, что со мной, потому что со мной все всегда было в порядке. Я выпивал еще, делал дубль, пил кофе. Шел сниматься дальше.

Доусон запрокидывает голову, предаваясь воспоминаниями.

— И потом до меня дошло, понимаешь, что им плевать. Пока я мог держаться в кадре, им было все равно. И я бы кончил, как моя мама. Мне просто повезло, что я не помер той ночью в клубе от передозировки, как она. Так, я постарался оставаться трезвым и снимать остальные сцены, стараясь не закончить, как моя мать. И так... я закончил съемки и отправился в клинику. И тогда я и исчез. Там мне, правда, не особо помогли. Я хочу сказать, да, у меня были проблемы, но не наркотическая зависимость. У меня была зависимость от чувств. Я чувствовал, когда играл, когда был в кадре. Приятные ощущения, но пустые. Понимаешь? Может, нет. Может, ты чувствуешь слишком многое, чувствуешь так сильно, что это не имеет для тебя никакого смысла. Вот в чем, как мне кажется, твоя проблема. Ты слишком чувствительная.

Я внимательно слушаю, а он кладет подбородок мне на голову, продолжая говорить, обняв меня одной рукой, удерживая меня на месте.

— А я чувствую недостаточно. Никогда не чувствовал. А потом я встретил тебя. В том паршивом клубе. А ты была таким... божественным созданием. Ты была подобно ангелу, попавшему в ад. Хуже места для тебя невозможно найти. Я видел тебя на сцене, знаешь. И тот танец на ней. Ты... притягивала их внимание. Всех этих бедных, жалких, скользких ничтожеств. Ты так отличалась от остальных апатичных стриптизерш, которые работают в таких клубах. Они не улыбаются глазами. Их сексуальность такая... искусственная. Фальшивая. А ты? Ты... источаешь чувственность, и ты даже не знаешь об этом, и это как наркотик для мужчин вроде меня. Может, я богаче и умнее тех парней, но я точно такой же. Ищу дешевых развлечений, побега от реальности. А ты? Ты так высоко, что нам до тебя не добраться. Смотреть на твой танец? Как ты двигаешься? То, как ты до последнего тянешь, прежде чем раздеться? Это сводит с ума. Ты даже не знаешь. Ты и не можешь знать. Внутри тебя есть нечто, нечто невинное. Я это вижу. Это... черт. Это ярко, как чертово солнце, но оно скрыто, потому что ты несчастна.

Меня разрывает от его жара и от того, что он обо мне говорит, но я не могу вырваться из его объятий, и мне приходится слушать его. Мне приходится слушать. Он вырывает слова прямо из души и отдает их мне. Это бесценный дар, и я храню его в своем сердце.

— И я встретил тебя, — продолжает он, — и ты заставила меня почувствовать нечто. Я не был пьян. Я могу выпить, но я не алкоголик. Я просто... залечивал раны. Я увидел тебя, а потом ты вошла в VIP-комнату, и ты была... такой ослепительной. И испуганной. И во мне что-то изменилось. Словно меня крестили, понимаешь? Я будто знал, что должен узнать тебя ближе, должен был обнять до тебя, дотронуться и рассказать тебе обо всем. НО ты все сбегала. Ты целовала меня, возбуждала, а потом снова сбегала, оставляя меня в мучениях. Ты знаешь, я набрал пятнадцать фунтов мышечной массы с тех пор, как мы познакомились. Потому что ты так меня заводишь, и я остаюсь сам с собой, и мне надо выпустить пар, и я качаюсь. Ты заводишь меня одним своим дыханием. Ты заставляешь меня чувствовать себя кем-то, а не просто каким-то чертовым Доусоном Келлором.

Он отпускает меня, и я кладу руки на его широкие плечи. Мои ладони прилипают к его горячей коже. Он стоит спокойно, смотрит на меня и продолжает говорить:

— Но для тебя все это не имеет значения. Ты все равно убегаешь, может быть, как раз из-за этого. Ты меня путаешь, а это уже чувство. Я разбираюсь в женщинах, ясно? Правда. Я думал, что знал, о чем думают женщины, но ты? Я не могу тебя понять. Ты никогда не ведешь себя так, как я рассчитываю. В одно мгновение ты будто не можешь оторваться от меня, а в следующее твои нервы на пределе, потому что ты не выносишь меня, или нас вдвоем, или что-то еще.

Он никогда так много мне не рассказывал. Слова просто льются из него рекой.

— Ты заставляешь меня хотеть тебя. Не просто... переспать с тобой. Это даже звучит дешево. Ты не из тех женщин, которых просто трахают. Ты нечто большее. Но я умею только трахаться, а ты достойна большего. И это чуждое мне чувство. Я всегда ощущал себя вправе иметь что угодно, знаешь. Я из тех ужасно наглых людей, у которых всегда все было и которые владеют всем миром. Но у меня нет прав на тебя. Я должен тебя заслужить. И я даже не заслуживаю знать правду о том, откуда ты, или почему ты такая, или что-то еще. Ты ничего мне не даешь, и это сводит с ума. Но это тоже чувство. Хотеть тебя, нуждаться в тебе, запутываться, сходить с ума, расстраиваться, искать выхода эмоциям, хотеть просто держать тебя за руку, как плаксивый подросток... все это чувства. И это... это делает меня таким живым, каким я никогда не был.

Он, наконец, прекращает свой поток слов. Он поворачивает меня к себе и подносит руки к моему лицу. Я придерживаю его полотенце, пока он убирает мои волосы с лица, вытаскивая светлую прядь из губ. Его глаза всех цветов, бесцветные, идеально карие — настоящий оттенок Доусона.

И, когда он говорит снова, в его голосе какое-то волшебство. И его слова... возвращают меня на землю.

— Ты заставляешь меня чувствовать себя живым, Грей. И... мне нравится это чувство.

— Ты это чувствуешь? Из-за меня?

Он просто кивает.

— Я не... я... я хочу сказать — я просто Грей. Я дочь пастора из Джорджии. Моя мама умерла, я говорила тебе об этом. Она была всем, что у меня было, и моей мечтой было находиться здесь, и я приехала сюда. Мне пришлось зарабатывать деньги, когда кончилась стипендия, и я не смогла найти другой работы.

— В тебе есть нечто большее, Грей.

— Что же? — я, честно, представления не имею.

— Грация. Красота. Ум. Талант. Потенциал. Нежность. Чувственность, — он забирается прямо мне под кожу, и я не могу оторвать от него взгляд. — Скажу мне правду.

— Я танцовщица, — я не возражаю. — Не... не как на сцене, совсем нет. Настоящие танцы. Джаз, современные, балет.

— Станцуешь для меня?

— Что, прямо сейчас?

Он кивает, целует меня в скулы и отворачивается от меня, оставив полотенце в моих руках. Я в ступоре, не в силах оторвать взгляда от его ягодиц, пока он поднимается по лестнице, обнаженный, как статуя. Я хочу, чтобы он обернулся, но в то же самое время рада, что он этого не делает. Он возвращается в шортах и берет меня за руку. Он ведет меня через свой дом, подобный дворцу, в котором живет один, в спортзал. Там находятся все виды тренажеров, а также свободное пространство.