Стриптизерша
Шрифт:
Он показывает на площадку:
— Я занимаюсь тай-чи. Это очень круто, и в то же время успокаивает. Помогает сконцентрироваться, так, что я просто могу... предаться движению.
Я выхожу на середину свободного пространства. Начав разминаться, я осознаю, как давно не танцевала для себя.
— Можешь включить музыку? — я убираю сумочку и расстегиваю блузку.
На мне надета блузка на пуговицах поверх спортивного топа и капри. Как раз подходит для танцев. Я рада этому, но нервничаю. Доусон достает из кармана телефон и подключает его к какому-то устройству в стене. Я никогда не слышала этой музыки, но она — сам Доусон. Симфоническая, оркестровая, но с суровыми готическими
В этом нет никакой техники; чистое движение. Мое тело двигается, растягивается, крутится, становясь продолжением музыки. Я подпрыгиваю, изгибаюсь, делаю пируэты, и не существует ничего, кроме музыки и моего танца. Чистота экспрессии заставляет мои эмоции выплескиваться наружу.
Я забыла о танцах. Я позволила им отойти на задний план из-за работы и учебы. Потеряла эту часть себя, а теперь... Доусон вернул мне ее. Я танцую и танцую. Начинается другая песня этой группы, и я продолжаю танцевать. Я чувствую, что он наблюдает, но мне все равно.
Нет, это неправда. Мне не все равно. Это так важно. Я чувствую его взгляд и выкладываюсь еще сильнее. Я хочу, чтобы он увидел настоящую меня. Несколько раз он просил меня сказать правду, и вот я говорю ему эту самую правду, не словами, а чем-то более осязаемым, чем-то, что исходит из глубины моей души. Слова могут лгать. Слова могут обманывать и скрывать. Но то, что ты делаешь, как ты двигаешься, твои прикосновения не могут обманывать.
Когда музыка заканчивается, я останавливаюсь, тяжело дыша. Доусон стоит, скрестив руки на груди, на его лице выражение, которое я не могу разгадать. Я восстанавливаю дыхание и жду. Он подходит ко мне, его глаза ярко-зеленого цвета, цвета желания. Он касается меня, стирая пот с моих рук, убирая волосы с моего лица, бесконечно нежно трогая меня своей страстью.
Он немного колеблется, и затем целует меня.
И я снова теряюсь. Боже, его поцелуй захватывает меня. Засасывает меня своим теплом, мощью, сексуальностью и решительностью. Даже легкий привкус зубной пасты на его губах притягивает. Я вдыхаю запах шампуня в его волосах и налет цитрусового лосьона, или что было на его коже. Его руки гладят меня, обнимают и возбуждают во мне желание. Он целует, целует, целует меня.
И я целую его в ответ.
Я свободна. Я полностью отдаю себя.
• Глава 13 •
Есть только он. Как раньше уже не будет. Его прикосновения уносят меня в вечность. Наш поцелуй длится бесконечность. Эти мысли абсурдны даже для меня, но каким-то странным образом я знаю, что они правильные.
Его руки, как тюремные решетки, но из этой клетки мне не хочется убегать. Он весь — сплошное противоречие: жесткий и нежный, сладкий и соленый, совершенный и полный недостатков.
Мои руки лежат на его голой твердой груди, ногти царапают кожу, я могу думать только о том, как наши губы сливаются в поцелуе. Мои соски трутся о его грудь через жесткий материал лифчика и тонкую хлопковую майку. Его шорты едва могут скрыть возбуждение, я чувствую его жесткую, твердую, горячую длину напротив моего живота, очевидное доказательство того, какие чувства он ко мне испытывает. Я чувствую его эрекцию, когда он упирается мне в живот, и это пугает. Он огромный и твердый, как скала, и... я хочу увидеть его. Прикоснуться. Хочу почувствовать... и попробовать. Я знаю, даже думать так греховно и неправильно, но, да поможет мне Бог, это правда. Я хочу попробовать все, что он может мне предложить. Чувствовать его всего.
Я готова отдать ему все, что у меня есть.
Но он должен знать,
что будет первым и единственным. Пытаюсь выдавить хоть слово из себя, но вместо этого целую его.Он подхватывает меня на руки, крепко прижимает к себе, и, не прерывая поцелуй, несет через весь дом. Мои руки гладят его плечи и шею, я начинаю задыхаться, но, прикрыв глаза, стараюсь сохранить ясность мыслей, правда, это выше моих сил.
Я не помню, как мы оказались в комнате. Лежа на спине в кровати, я тянусь к его губам своим жадным ртом. Сильные, настойчивые пальцы расстегивают мою рубашку и отбрасывают ее в сторону. Я приподнимаюсь, предоставляя ему доступ к застежке бюстгальтера. Он быстро и эффективно разделывается с тремя крючочками, избавляя меня от ненужного предмета гардероба.
Доусон позволяет мне прикрыться руками. Устраиваясь рядом со мной, смотрит в глаза.
— Позволь мне увидеть тебя, детка.
Зажмурив глаза, я качаю головой.
Он смеется, выводя незамысловатые рисунки указательным пальцем на моем животе: ленивые движения, спускающиеся вниз. Его глаза наблюдают за мной, и я заставляю свои веки открыться и встречаюсь с ним взглядом по-прежнему лежа словно камень. Он сжимает края моего пояса вместе и освобождает застежку. Я не двигаюсь, пока он медленно расстегивает молнию, обнажая кусочек черного кружева такого же, как и на лифчике. Я даю молчаливое согласие, когда он берется за пояс штанов, его рука стягивает их вниз по моим бедрам. Я не помогаю, но и не сопротивляюсь. Вскоре я остаюсь без нижнего белья абсолютно голой.
Знакомое состояние, но я никогда не чувствовала себя более уязвимой.
Его глаза горят зелено-коричнево-серым светом с намеком на синеву по краям. Неудержимое желание в них сжигает меня. Проведя рукой по моему животу, он проникает пальцем под черную эластичную ткань с выведенным розовым «Victoria’s Secret». Я моргаю, дважды, сглатываю пульсирующий узел страха. Указательный палец его правой руки, скользит по изгибу упругих бедер. Я не поднимаю их, не свожу с него взгляда и позволяю ему раздевать меня.
Он уже раздевал меня. Осталось завершить задачу. Он видел все остальное, а теперь увидит меня полностью обнаженной.
Но он останавливается, когда белье едва покрывают верхнюю часть моей киски.
— Сними их. Если действительно этого хочешь.
Это мой последний шанс. Я вижу это. Если откажусь, он узнает, что я слишком боюсь.
Я?
Меня не мутило, дыхание оставалось размеренным, не было никаких ощущений, которые, как правило, сопровождали меня во время сильных эмоций. Я в ужасе от того, что, правда, готова сорваться с кончика языка.
Ну, есть две правды борющихся за право быть произнесенными, они обе складываются в предложение из двух слов.
Я выбираю простой путь.
— Я девственница.
Он не реагирует, вообще. Просто смотрит на меня в течение нескольких долгих секунд. Ни один из нас даже не дышит.
Затем приподнимает бровь.
— Это многое объясняет, — он облизывает губы, выдавая волнение. — Как? Я хочу сказать, как ты можешь быть девственницей и стриптизершей? Это не… в этом нет никакого гребаного смысла.
Я тяжело сглатываю, стараясь игнорировать увеличивающуюся между нами дистанцию.
— Так получилось. Я говорила тебе, что мой отец был пастором. Я выросла в очень консервативной семье. До тебя, я целовалась всего раз, и то, это было инициативой мальчика и длилось всего полсекунды так что, наверное, не считается. Никто не… никто никогда не прикасался ко мне, как ты, не смотрел, не целовал. Никто никогда не желал меня, и… и, что важнее, я никого не хотела до встречи с тобой. Я… не знаю, что творю. Боюсь. Тебя. Себя.