СТУК ТОПОРА ПО ВИШНЕВОМУ САДУ

–Уеду! Уеду!! Уеду!!

Пришлось Золотицкому встать, похлопать по плечу друга, успокаивая.

–Хватит кричать… Сядь и остынь…– произнес добродушно Золотицкий. – Я тебя не узнаю… Куда делась твоя робость?

Вильштейн сел на стул, прикрывая глаза.

–И куда хочешь уехать?

Вильштейн открыл глаза, взглянул на Золотицкого растерянно.

–Надо уехать… С сыном. Пока на свободе…– сказал он еле слышно.– Уже решил уехать

в Израиль. Один русскоязычный театр в Тель- Авиве давно приглашал меня играть в «Беге» по Булгакову.

Золотицкий скептически произнес:

–Там тебе не будет лучше.

–Нет, будет.

–Неужели?

Вильштейн уверенно сказал:

–Будет! Там не сажают за лайки! Мне надоела полицейщина! Мне все надоело!

Золотицкий печально протянул:

–Значит, «Бег» по Булгакову… Но сначала бег из Москвы.

–У тебя в ходе нашего разговора появляются аллегории.

–Что поделать, мы люди творческие… Бег… Там, кажется, в пьесе четыре действия и восемь снов.

–Правильно.

–А сон есть драматургическая условность, представляющая что-то нереальное… То есть все, как страшный сон русской интеллигенции.

Вильштейн расплылся в улыбке:

–Как ты все образно описал! Творческая интеллигенция не могла найти консенсус… Не могла поступиться своими нравственными принципами.

–7-

Золотицкий восторженно улыбнулся:

–Это ты, кажется, говоришь и о себе.

–Правильно!

Золотицкий протянул другу лист бумаги, говоря:

–Ну, пиши заявление по собственному.

Вильштейн кивнул, начал писать. Раздался телефонный звонок.

Золотицкий занервничал:

–Только бы не этот противный Аристархов…

Опасения Золотицкого подтвердились: в телефонной трубку он услышал бас Аристархова:

–Приветствую, Никита Сергеевич!

Золотицкий поздоровался, взял подписанное заявление у Вильштейна. А любопытный Вильштейн не уходил, прислушиваясь к разговору.

–Никита Сергеевич, вы не пришли на собрание,– то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес Аристархов.

Золотицкий от злобы закусил нижнюю губу, мысленно настраивая себя на спокойствие и хладнокровие, желая в этот миг, чтобы противный и надоевший ему чиновник побыстрее повесил трубку.

–Не пришел…– коротко ответил Золотицкий.

–Я же вам напоминал!

–Извините, был на репетиции. Я обещал прийти, но не смог.

–Очень плохо!.. Ладно… – Аристархов помолчал минуту, потом продолжил:

–Да, вам надо будет подписать одно заявление. Уж не отказывайте в этом.

Золотицкий раздраженно сказал:

–Слушайте, то собрание, то заявление, то еще что-то! Я работаю в театре или в каком-то военном штабе, где только слышатся приказы?

–Напрасно вы так… Не сердитесь! Заявление только подпишете и все.

Золотицкий беспокойно спросил:

–И о чем заявление?

–Так, заявление театральных деятелей по поводу одобрения проводимого курса… И еще завтра в двенадцать часов дня состоится митинг, на который обязаны явиться все наши театральные деятели. Как куратор вашего театра, сообщаю.

–Хорошо, постараюсь.– Голос Золотицкого зазвучал однотонно, бесстрастно.

–То, что постараетесь, неплохо, но было бы лучше, если б ответили: обязательно приду!

–Извините, но я бываю очень занят на работе!

–Это понятно… Но мы находимся в социуме, а не в космосе. Как говорил раньше товарищ Ленин, нельзя находиться в обществе и быть свободным от общества.

Золотицкий снисходительно усмехнулся:

–Знаете, эта мумия Ленин не мой товарищ. И он мне не авторитет.

На том конце провода замолчали.

Вильштейн хихикнул, неслышно хлопая в ладоши.

–Что ж, плохо, что Ленин вам не указ…– услышал Золотицкий ответ чиновника. – До свидания. Но советую все-таки прийти. Чтобы не было потом неприятностей.

Аристархов дал отбой.

–Он мне еще и угрожает…– процедил сквозь зубы Золотцкий.

–И чем же?

Золотицкий пожал плечами:

–Упоминал о финансовой поддержке театра. Может прислать новую налоговую проверку.

Вильштейн встал, напоследок сказал:

–Советую тебе тоже уезжать.

–А что я буду делать за рубежом?

–8-

Вильштейн быстро ответил:

–Будешь так же работать режиссером.

Золотицкий с жаром возразил:

–Нет! Моя родина тут!

–Тут ты мучаешься…

Золотицкий махнул рукой:

–Когда мучаюсь, когда радуюсь… Ты не очень спешишь?

–А что?

Золотицкий порылся в ящике письменного стола, вытаскивая исписанный лист бумаги.

–Послушай… Написал забавный монолог на злобу дня. Может, вставлю в какую-нибудь пьесу.

Он встал, прошелся по кабинету, начав читать:

–Скажи, нам теперь надо забыть название романа Льва Толстого? Какого романа? Роман «Война и мир» Толстого.

Золотицкий сделал паузу, а Вильштейн хихикнул.

–Ой, нельзя говорить!– Золотицкий, подражая актерам, театрально поднял обе руки, закатывая глаза.– И как теперь… Ой, даже не знаю… О многом говорить нельзя.– Он испуганно оглянулся, вздрагивая.– Ой, даже страшно стало! И о войне нельзя говорить… Ой, ой, о мире тоже нельзя говорить!

Вильштейн снова хихикнул, хлопая в ладоши.

–Ой, как страшно стало жить! Обо всем нельзя говорить. Почему? Можно хвалить наших чиновников. Да, это можно, но не хочется. Помнишь, как Оруэлл писал? Что мир это война, а война это мир? Вот-вот… Только не надо об этом говорить. Помню, когда была война в Афганистане. Нет, нельзя! Ой, говорили о контртеррористической операции. Верно. Лучше говорить: операция Ы. Почему ж Ы? При чем тут название старой комедии? Да потому, что наша жизнь похожа на комедию. На комедию или трагикомедию? Ой, как страшно стало жить!