Стукачи

Как вы смеете? Этого права на жалобу меня никто не лишал! — возмутился Самойлов.

— А как отправил, минуя спецчасть? Иль для тебя исключение сделано?

— Нет исключений из правил больших, чем мы сами,

— невесело усмехнулся Самойлов.

— Как отправил жалобу? Тебя спрашиваю.

— С этапа. Когда сюда нас везли, — соврал Иван Степанович.

— С кем ее отправил?

— На судне, сделал вид, что уронил. К конверту с жалобой записку пришил. Мол, прошу того, кто найдет, отправить по адресу. Кто-то нашел. И отправил. Не перевелись, значит, добрые люди на свете, — удивлялся Самойлов собственной находчивости. И спросил: — А что мне сообщили по ней?

— Дело снова на пересмотр пошло. Теперь оно в Верховном Суде находится. Проверяется и обоснованность отказа союзной прокуратуры рассмотреть дело. Если ваша жалоба будет удовлетворена, многие по шее получат.

— И как долго мне этого ждать?

— Чего? — удивился оперативник.

— Удовлетворения жалобы, понятно, — пожал плечами Самойлов.

— Не больше месяца. Такое правило у них по срокам рассмотрений. Но смотри, Самойлов! Не испытывай и мое терпение. Чтоб в обход спецчасти ничего не посылал. Иначе в шизо загоню, — пригрозил опер.

— Мне можно идти? — встал Иван Степанович.

— Куда торопитесь? Кто ждет вас? Хочу несколько вопросов задать, — протянул оперативник Самойлову папиросу. Тот не поспешил закурить. Внутри все тоскливо сжалось. То засранец, то папиросой угощает, с чего так-то?

— Если освободят вас, куда поедете? На прежнее место жительства или к родителям? — прищурился оперативник.

— На прежнем месте давно другой человек работает. Свои порядки навел. Да и люди к нему привыкли. Я там лишним стал. А родителям — никогда родным не был. Так уж получилось. Но не останусь без дела. Без работы не пропаду, найдут и для меня. А где? Да какая теперь разница? Лишь бы скорее…

— Тоже верно, — согласился опер.

— Скажите, а Верховный Суд может оставить мою жалобу без удовлетворения? — дрогнул голосом Иван Степанович.

— По теории — может. Но на практике, насколько мне известно, дело, взятое на рассмотрение, как правило, решается положительно. Если шансов нет, его не берут к производству. Понятно? Но случаются исключения. Очень редко. И все же — бывают, — подлил опер ложку дегтя. Иначе не мог.

— Чего ж не курите? — заметил удивленно. И, видно, понял, сказал сбивчиво: — Мне не объяснять вам, что такое дисциплина. А что, если все начнут в обход спецчасти жалобы посылать? Что будет? Анархия! Но у нас — зона! И вы покуда не освобождены от наказания.

От этих слов Самойлову и вовсе курить расхотелось. Он положил папиросу и спросил тихо:

— Почему вы меня снова о родителях спросили?

— Они у вас не в Пензе, в самом Париже живут. Что ж тут удивительного в моем вопросе?

— Кому-то и в Пензе жить надо. Лично мне она предпочтительнее Сахалина и Сибири. Уж лучше маленький колхоз, чем большая зона…

Оперативник рассмеялся, сказав скупое:

— Согласен.

— Я могу идти? — нетерпеливо оглянулся на дверь Самойлов.

— Идите. Если будут новости, вас позовут добрые люди…

Ивана Степановича передернуло от этих слов, но он смолчал.

Когда Самойлов рассказал в бараке о разговоре с опером, мужики вытащили со шконки дремавшего Дементия. И, тормоша его, передали услышанное.

Юрист долго не мог проснуться. Но, когда услышал, что жалоба, написанная им, находится на рассмотрении в Верховном Суде, сразу проснулся:

— Ну, это уже что-то! Там, если дело без перспективы, — не возьмут. Отказы очень редко бывают. Так что теперь жди! Эти не медлят! — улыбался Дементий.

— А что же ты себя не защитишь? Так хорошо знаешь закон, почему не воспользуешься? — удивлялся Самойлов.

— Мое время еще не пришло, — отмахнулся Дементий и долго еще смеялся над тем, как провел Иван Степанович оперативника с отправкой жалобы.

Через неделю из барака вызвали еще пятерых зэков. В их числе старого профессора, какой совсем ослаб здесь в Сибири. И уже не говорил, не поддерживал даже разговоров о воле.

Он долгими вечерами лежал на шконке, дрожа от холода. Не жаловался. Не просился ближе к теплу, считая, что свое он пожил, а выжить надо молодым. Они в жизни — нужнее.

Когда ему предлагали кипяток согреть душу, отвечал слабо, что ей уже не оттаять.

А тут — в улыбке расцвел дедок. Ноги вспотычку на радостях. Руки трясутся. Не ждал уж ничего для себя. А счастье само нашло старика.

Утром, чуть свет, вот невидаль, старика под руки охрана в баню отвела. Отмыли его там, отпарили. В белье чистое, новое, без штампов зоны, переодели. Накормили, не баландой в общей столовой, а в офицерской — до отвала.

Дедок за вещами в барак пришел. Присел проститься со всеми, с кем и баланду хлебал, и парашу делил.

— Не тяните, Федор Трофимович. Ждут вас. Вон машина за вами пришла, — выглянул кто-то из барака.

— Подождут. Я их годы ждал! — дрогнуло лицо профессора. — Я их так ждал, больше, чем смерят. Но никто из них ко мне не торопился. Я это свое ожидание и в гробу не забуду и не прощу! Никому. И тому стукачу! Он у жизни выиграл много лет. Но не саму жизнь… Этого нам нельзя забывать. Иначе — все повторится! Сызнова! Аукнется горем и смертью в детях наших! Их надо защитить от фискалов. Иначе зря мы жили и мучились.

— Вас они теперь не достанут. Руки коротки! — ободрял кто-то человека.

— Пусть они никого не коснутся. Ведь каждая жизнь — есть дар, и не фискалам ею распоряжаться!

Попрощавшись со всеми за руку, он пошел к выходу.

Седой, маленький, уже не зэк… Кто-то заботливо, предусмотрительно открыл ему дверь барака.

Старик заторопился на волю. Да вдруг словно о порог споткнулся. Упал. К нему со всех ног бросились охранники и зэки. Но поздно… Жизнь ушла. Смерть опередила волю на мгновенья и сорвала свой новый куш. Не первый и не последний в этой зоне.

Не верилось. Так внезапно, быстро и просто ушел человек.

Даже шконка его не успела остыть.

Кто виноват? Он сам ответил на этот вопрос, прощаясь с такими же, как сам.

Иван Степанович тяжело переживал увиденное. Четверо вместо пятерых уехали на волю, увозя в сердце и памяти неизгладимый, тяжелый осадок.

В этот день в бараке люди спорили до хрипоты.

— Не фискалы виноваты в случившемся. А власть, правительство, породившие их! И вся эта система, что на гнилых носах держится, пролила кровь, посеяла муки. Зачем искать врагов в народе, победившем в войну. Да будь все так, как они хотят представить, немец за год проглотил бы все земли до Урала вместе с Москвой. Ведь не вожди с фискалами воевали на передовой! А мы, черт побери! И благодарное Отечество наградило нас — зоной, тюрьмами, лагерями! А за что? Калек, инвалидов не пощадило, упекло за запретку. Мало было отнять здоровье, дай и жизнь! Уголовники, бандиты там окопались, пригрелись на усталости нашей! — говорил бывший артиллерист Петр Семушкин.