Стукачи

— Сами знаете, коль письмо раней нас читали.

— Всяк по заслугам получает.

— Борис механиком работал. В колхозе! С войны награды имеет. Был бы врагом, не воевал!

— В зоне бы отбывал. Либо в расход его пустили!

— Иль мало вам крови? — загремел Георгий на весь дом так, что стены дрогнули.

— Ты, старик, на горло не бери! — пытались остановить. Но он уже разошелся. Все беды свои с чекистами увязал, обвинил во всех горестях. Кричал так, что в дом соседи прибежали. Вступились за семью, стыдить чекистов начали.

Те, оглядевшись, поняли, что выселить семью сегодня им уже не удастся, слишком много свидетелей собралось. Все накалены, раздражены до предела.

Улучив момент, решили выждать некоторое время и ушли. А Георгий, оставшись наедине с соседями-мужика-ми, разговорился.

— К самому надо ехать. К Сталину, — советовали одни.

— В Тбилиси. С жалобой!

— Кто я такой, чтоб меня к нему пустили? И партейцы не станут слушать. Не партейный я! Потому дороги туда не имею! — отказался Георгий сразу.

— Ночью могут прийти и забрать всех! Надо что-то предпринять, защититься, — советовали соседи дружно.

Георгий выслушал всех. И вечером, когда стемнело, закрыл ворота и калитку, приказав Клавде никого не впускать, попросил соседей приглядывать его семью, сел в поезд и уехал в Москву к Семену Грудневу.

Старый однополчанин, слушая Георгия, сокрушенно качал головой. Всю ночь курил у открытого окна, обдумывая что-то. А под утро звонить по телефону взялся.

Ругался с кем-то, спорил, доказывал, даже грозился уши на макушке бантиком завязать кому-то. Кричал в телефонную трубку зло. И все же к полудню подошел к Георгию и сказал:

— Поехали!

— Куда? — оторопел старик.

— Меньше спрашивай, — ответил резко.

Вскоре они вошли в прокуратуру Союза. Семен Груднев ввел Георгия к седому грузному человеку в генеральских погонах и сказал, указав на Георгия:

— Вот о нем я тебя просил…

— Неудачное время, Сем, я говорил тебе. Чекисты нам лишь формально подчиняются. На деле — все наоборот. Наши указания воспринимаются в штыки. Фактическая власть в их руках. Но… В последнее время наметилось новое. Не знаю, как в этом случае сработает…

— Потому и приехали. Попытайся…

Вскоре Георгий остался в кабинете один. Долго тянулось время. Сколько он ждал? Стрелки на часах показывали, что вот-вот закончится рабочий день. А Георгий все ждал. Он знал, вернуться домой, не добившись ничего, нельзя, да и опасно.

Георгий вышел в коридор покурить, когда в кабинет, едва ли не бегом, возвращался Груднев.

— Скорее! Пошли! — поволок однополчанина, не давая опомниться, ничего не объясняя.

— Входи! — открыл перед ним дверь и ввел в прокуренный, многолюдный кабинет. Усадил напротив человека, читавшего какие-то бумаги.

— Вот он! Привел! — указал на Георгия.

— Давайте мы с вами договоримся так, мы даем телефонограмму в госбезопасность Батуми, ограждающую вашу семью от гонений и притеснений. Выдадим вам заверенный, сдублированный ее текст на руки. А делом Бориса Абаева займемся отдельно. Если найдем его осуждение незаконным, внесем протест. Ну, а если не будет в деле серьезных мотивов для внесения протеста, — не обессудьте. Закон — есть закон…

Вскоре Георгию дали бумагу с гербовой печатью. И человек предупредил:

— Но знайте, пересмотр дела займет немало времени. Пока наш запрос дойдет до Сахалина, пока они вышлют нам уголовное дело, его изучить нужно. Все обстоятельства проверить, потом протест внести, выслать его в прокуратуру Сахалинской области, и они примут его к исполнению, перешлют в зону, пройдет время. И немало. Так что ждать вам еще придется. Это, если все благополучно сложится. А если нет, до конца срока… Но в любом случае мы вам сообщим. Дело это и его движение будут у меня на контроле, — кивнул человек, давая понять, что разговор закончен.

— Кем же ты работаешь, Сем? — спросил Груднева Георгий уже на вокзале. Тот рассмеялся.

— Я свое уже отбарабанил. На пенсии теперь сижу. Лишь иногда, по старой памяти, трясу своих, чтоб совесть вконец не растеряли. До пенсии я, знаешь, кем работал? На ногах прочно стоишь? — спросил внезапно.

Георгий ухватился за бумагу, полученную в прокуратуре. Ответил тихо:

— Держусь.

— Чекист я! И должность занимал громкую! Но суть не в том! Чекистов не надо бояться! Да куда же ты, Жорка? Спятил, что ли? Что я тебе плохого сделал? Постой!

Но Георгий боялся даже оглянуться. Он решил для себя никогда в жизни не обращаться больше к однополчанину, забыть его навсегда.

— Жора! Стой! — взял Семен за локоть крепко и, поняв сердцем своего однополчанина, заговорил тихо, как когда-то в окопе — на войне.

— Я — прежний. Я не изменился с тех самых пор. Может, лучше не стал. Но и не скурвился. Не предал никого. Я руки и совесть не марал. Чекисты тоже разные. Как и солдаты. Сам знаешь. Не стоит всех на один штык мерить. Люди никогда не бывают похожими друг на друга. Одни — негодяи, другие — гении. Но и те, и другие живут на земле под одним небом.

— Сколько горя я перенес из-за вас. Не счесть! Я столько воды не пил, сколько нахлебался горя, — простонал Георгий.

— Понятно, Жор. Теперь чумных и прокаженных так не боятся и не клянут, как чекистов. Конечно, не без повода. Неспроста клянут. Но ведь не все таковы! Не каждый озверел. Не все совесть заложили за жирный кусок. Поверь мне, иные разделили участь твоего Бориса. И даже хуже поплатились. Жизнями…

— Не верю! — сцепил зубы Георгий.

— Я не сажал, не убивал. Я помогаю освобождать, от горя ограждаю…

— Это ты, да и то сослуживец. Енти вон, небось, Клавдю с дома выгнали, — взялся за ручку вагонной двери Георгий.

— Ты телеграмму мне дай. Как там у тебя дома? Я хоть спокоен буду.

— Спасибо тебе, Семен, — вспомнил Георгий и из тамбура крикнул: — Я напишу тебе!

Георгий вернулся в Батуми ранним утром. Стукнул в калитку гулко и зычно крикнул:

— Отворяй, Клавдя! Это я!

На его голос из дома дети выскочили.

Зареванные, перепуганные, сбившись в стайку, они облепили Георгия со всех сторон и долго не могли объяснить толком, куда делась мать. Они плакали навзрыд.