Стужа

Может, и не надо, чтобы выпускали теперь, по войне, не в лад со своими чувствами подумал Азевич. Вон Войтешонка выпустили, а что с того толку? Хорошо еще, что не побежал к немцам, инвалид все же. А если бы был здоров, разве ему удалось бы увернуться от службы в полиции? Нет, те, кто там побывал, уже бесполезны для советской власти.

Ну а эта тетка?.. Сама в лагере не побывала, но потеряла мужа. И гляди – выхаживает его, одного из тех, кто в то время не только бил жернова...

Трудно ему было понять все это, правда, он и не слишком старался проникнуть в каверзные загадки жизни. Хватало ему нынешних, военных загадок. И самой большой из них была его собственная нерешенная судьба-загадка – как быть, куда податься?

Притомившись от разговора с теткой, он вскоре уснул. Приснился ему какой-то нелепый, ужасный сон. Привиделось, будто он расхаживает по огромному, во все поле, цветнику из пионов, похожему на тот, что был когда-то у соседа-бухгалтера. Ему, в общем, тепло и хорошо, но почему-то тревожно, неясное беспокойство владеет его чувствами. Он медленно переходит цветущее поле и выходит к оврагу, на дне которого, знает, должен протекать ручей. Но вместо ручья видит там стоячий кровавый пруд; кровавые потоки стекают с голых склонов оврага, руки его тоже в крови, он хочет вытереть их об одежду, но только пачкает ее. И тут с конем Белолобиком появляется его отец, он молча отдает сыну повод, а сам легко поднимается в воздух и, удаляясь, летит над оврагом. А на той стороне оврага появляется нацдем Дорошка. В белой одежде, словно деревенский дед, он простирает над оврагом длинные руки и громовым голосом вещает что-то. Смысла его слов Азевич не может понять, ему становится страшно, он хочет уйти отсюда. Но тут оказывается, что Дорошка просит-взывает о помощи, хочет с того берега перебраться на этот и не может. Азевич пугается, делает во сне волевое усилие и просыпается.

Сны он видел нечасто, а проснувшись, просто не помнил их. Но этот не мог не запомниться и очень не понравился ему. К чему приснился Дорошка? Что значил кровавый овраг, через который тот не мог перебраться? Азевич не слишком понимал несчастного нацдема, хотя в душе и не питал особой вражды к нему. Чувствовал, что Дорошка – вроде неплохой человек, а за что его арестовали, кто знает? Может, были причины, а может, и нет. Во всяком случае, теперь, по прошествии лет, Азевич сожалел о его аресте, но что он мог тогда сделать? Защитить его не было возможности, погубить – раз плюнуть.

В сарае было темно, холодно, но под кожухом он немного согрелся, и в эту ночь его не знобило. Как всегда, проснувшись, вслушивался в таинственные ночные звуки. Где-то поблизости попискивали мыши, шуршали-точили солому; задувая в подстрешье, тихонько шумел соломенными прядями ветер; Азевич снова начал дремать, но вдруг проснулся от пугающих звуков – это были далекие выстрелы; где-то бабахнуло раз, другой, третий. Два вместе. Стреляли из винтовок. Охваченный тревогой, Азевич сначала сел, потом, опираясь о шершавые бревна стены, встал на колени. Держась за стену, сошел с груды гороха и шатко побрел в темноте к выходу. Ворота сарая оказались запертыми снаружи, он несильно подергал их, и одна половинка раскрылась.

В тот раз, в пургу, когда он шел сюда, казалось, что другие строения были вдалеке от сарая. Теперь же оказалось, что они совсем рядом, в нескольких шагах – изба, хлев. Поодаль чернела дырявая стенка повети, за ней, кажется, было гумно. От ворот сарая к избе тянулась узенькая, свежепротоптанная в снегу стежка. В стороне от нее, за полем и лесом, красными отблесками вспыхивало небо и слышались выстрелы. Пока он вслушивался, бабахнуло еще раза три, потом все смолкло. Дрожащие сполохи огня широко расплывались по краю неба, на их фоне четко высветились черные еловые вершины близкого леса, и он подумал: где это? Может, на большаке или в Саковщине? Но, по-видимому, Саковщина ближе, а это под Голубяницкой пущей. Наверно, под пущей, и горит, видимо, деревня. Значит, жгут и ночью; и ночью над человеческой судьбой вьется ворон погибели. Кто погибает только? Но там наверняка партизаны. В Голубяницкой пуще должен действовать отряд из соседнего района. Если он сохранился.

И все-таки он был слаб, не мог долго стоять на стуже и скоро вернулся в сарай. На коленях вполз в свое глубоко вмятое за неделю лежбище, с головой укрылся кожухом. Дрожал от озноба и думал, что, видно, надо как-то выбираться отсюда. Еще день полежит и пойдет. Будет искать таких, как он сам. Да и люди помогут. Помогла же ему эта тетка, у которой он даже не спросил ее имя. Надо будет спросить...

Он немного задремал на рассвете, а когда утречком прибежала тетка со своим узелком, впервые улыбнулся ей и привстал, прислонясь спиной к бревнам.

– Ну как вам? – спросила она. – Лучше?

– Лучше, лучше, – сказал он, стараясь говорить как можно бодрее.

Она развязала свой узелок, вынула миску с драниками и шкварками, от которых по сараю сразу разошелся полузабытый запах домашней снеди. На этот раз он съел все без остатка, выпил полную кружку теплого молока.

– Слышала, как стреляли ночью? – спросил он и насторожился в ожидании ответа.

Тетка озабоченно взглянула на него.

– Ну. Под утро такая стрельба – в Костюковке, говорят.

– Это где? Под пущей?

– Ну под пущей. Горело там что-то.

– Жгли?

– Наверно, жгли.

Он думал, может, она что-нибудь знает о ночных событиях, но, похоже, знала она не больше него.

– Сегодня я пойду от вас, – сказал он решительно, хотя настоящей решимости еще не испытывал – не знал, справится ли со своей слабостью.

Она только переспросила:

– Да? Пойдете?..

– Надо идти. Нельзя мне долго оставаться. Я же из райкома. Моя фамилия Азевич, может, слыхали? – сказал он, тронутый добротой этой женщины.

Ожидал, что она удивится, или разозлится, или о чем-либо спросит. А тетка сказала просто:

– Я знаю.

– Знаешь? И знала, кто я? – удивился он.

– Ну. Я же узнала. Вы тогда приезжали, собрание проводили в Трикунах. Еще с такой женщинкой беленькой были. И председатель райисполкома, как его, забыла... Что врагом народа стал.

– Заруба.

– Вот-вот – Заруба. Я в то время у сестры там была, сходила на собрание. Вас видела. Молодой такой, в буденовке...

Вот так, круг замыкался. А он думал... Он думал, что никто – ничего. Но вот знали, помнили. Не ждали только. Но и нежданного приняли, может, спасли от гибели. Чем же он отблагодарит эту сердечную тетку? Чем порадует в ее не менее трудной, чем у него, судьбе?

– Тут еще вот какая проблема, – сказал Азевич. – Подошва у меня отвалилась.

– Да?

– Вот как, – шевельнул он дырявым сапогом. – Может бы, мне какой сапог расстаралась?

На и без того озабоченном лице тетки пробежала тень новой заботы.

– Где же его взять? У меня сапогов нет. Ни мужчин, ни сапогов. Сама во, в опорках хожу. Может, отремонтировать как? – вдруг оживилась она. – Если вы снимете, так я в Кривени схожу. Тут наш, деревенский, починяет некоторым.

– Ну что ж, – сказал Азевич. – Попробуй, может, починит.

С усилием он стащил с ноги подсохший за время его болезни сапог, прикрыл босую стопу сопревшей портянкой. Она взяла сапог, припрятала его под полу одежки.

– Но чтоб не задерживаться. Хорошо? – сказал он.

– Ну я попрошу.

Тетка ушла, а ему стало неспокойно на душе: все-таки сапог мог вызвать подозрение – явно мужской размер. Но, может, как-то обойдется, куда же ему с босой ногой? И он подумал, уже не в первый раз: когда организовывали партизанщину, как скрытничали, как старались, чтобы никто ничего не увидел, ни о чем не догадался. Намеревались обходиться только собственными припасами, иметь дело лишь со своими кадрами. И где они теперь, эти припасы, эти проверенные-перепроверенные кадры? Нынче вот – тетки. И что бы он делал, если бы не эта, никому в районе не известная тетка? Теперь на нее вся его надежда, от нее все спасение.