Стужа

Когда вышли из нардома, было уже темно. Шли молча, несколько смущенно. Понемногу, однако, разговорились. Егор узнал, что Анеля работает в аптеке помощницей провизорши, что живут они в этом местечке шестой год, до этого жили в Полоцке, а родилась она в Ленинграде. Егор проводил ее до калитки, постоял недолго, и они простились. Правда, перед этим он попросил и в следующий раз брать два билета. «А не опоздаете?» – спросила она будто с упреком за его опоздание, и ему это было приятно. «Ну уж нет! – сказал он. – Живой или мертвый буду ровно в девять».

И напрасно пообещал так решительно – в следующий раз он вообще не попал на субботнее кино. В субботу и воскресенье просидел в Глубочанском сельском совете, где развалился организованный накануне колхоз и с ним комсомольская ячейка. Поудирали комсомольцы, кто куда. Вернувшись домой в понедельник, пошел в аптеку, но та уже закрылась, и он направился к калитке соседей. Постоял возле, послушал, надеясь, что Анеля заметит его и выйдет из дома. Но вместо дочери вышла мать, не старая еще женщина с гладко зачесанными волосами, в коротеньком передничке поверх юбки. Она сказала, что Анели пока нет дома, но должна вот-вот появиться, и если ему надо видеть ее, то лучше зайти в комнату, где можно будет ее подождать. Он подумал и несмело пошел через двор к двери.

Не у многих знакомых в местечке он бывал когда-нибудь дома, в основном ходил к Войтешонку. Большой стол у того всегда был завален учебниками, пачками ученических тетрадей жены-учительницы, там же стояли стаканы, валялись игрушки дочери; на кровати, сваленная в кучу, лежала одежда, между которой можно было и присесть, потому что стульев в доме было всего два. В доме же у Анели Егора приятно удивила не так обстановка – круглый стол под салфеткой, комод, диван, – как чистота и порядок. Пол был вымыт до желтизны, аккуратно застелен пестрой дорожкой. На всех трех небольших окошках с чистыми стеклами зеленели цветы; цветы были и на скамьях в простенках. Видимо, тут очень любили цветы, неудивительно, что густые их заросли занимали весь двор до тына. В углу за когда-то, наверно, очень красивым, а теперь сильно вытертым креслом высился старинный шкаф с книжными полками. Такой чистоты и порядка Егор еще не видел – ни в крестьянских избах, ни в важных казенных учреждениях.

Сразу, как он вошел, хозяйка вежливо пригласила его присесть в то самое кресло, и он, как сел, так и провалился почти до пола. «Вы наш сосед, квартирант бабки Мальвины? – с ласковой улыбкой спрашивала хозяйка. – Анеля рассказывала, как вы с ней ходили в кино. Она кино прямо обожает, не пропускает ни одной картины. Прежде с Линой, подругой, ходила, а теперь осталась одна. Линка поехала учиться в Витебск, а Анеле немного одиноко. Так вот вы...» – «Ну я так, за компанию, – сказал Егор. – Мне, знаете, не очень выпадает в кино: нет времени». – «Ну, разумеется, у вас нет свободного времени, вы же в райкоме работаете? Наш отец также совслужащий, правда, не такого масштаба, как вы, но свободного времени совершенно не имеет. Все работа, работа...» – «А где работает Анелин отец?» – спросил Егор, это было для него важно. «Да он на льнозаводе. Бухгалтером», – ответила женщина, стоя с полотенцем по другую сторону стола. Егор его припомнил, как-то он знакомился на одном совещании с бухгалтером льнозавода, немолодым уже, тихим человеком в очках. Льнозавод не выполнил план, и все его руководство на бюро райкома получило строгую взбучку от Дашевского. Думали, директора посадят, да как-то обошлось.

«Анеля должна подойти, а пока я угощу вас чайком с малиной. Ну и книги можете полистать. Вон Дюма у нас есть. Или Достоевского, если уважаете». Хозяйка вышла, а он обернулся к шкафу с книгами. Здесь было много мягких книжек с разрезанными страницами, а еще больше толстых, в твердых кожаных переплетах. Егор вытащил одну, полистал, но рисунков в ней не оказалось, и он взял другую. Рядом стояла и еще такая же, и еще. Он почувствовал что-то, похожее на сожаление, – все-таки столько человеческой мудрости осталось в стороне от него, было даже обидно. Но такова жизнь, личная его судьба. До всего не дотянешься, вздыхая, подумал он.

Хозяйка тем временем принесла стакан чаю и блюдце с вареньем, но он не торопился пить. Он не мог оторваться от книг, все рассматривал корешки, обложки; авторы были ему почти сплошь не знакомы. Кроме нескольких имен – Толстого, Пушкина да двух белорусов – Черного и Купалы. Такого богатства он не видел даже в довольно большой библиотеке нардома, где, как хвалился ее заведующий, было самое полное собрание трудов классиков марксизма-ленинизма. «Понравились вам книжки? – спросила хозяйка. – Дюма, Вальтера Скотта, Гюго Анеля прочла еще в школе. Очень любила читать. Теперь меньше читает. Все-таки подросла, техникум окончила». – «Какой окончила техникум?» – спросил Егор. «Фармацевтический, – сказала хозяйка. – А я фельдшерицей работала. Сейчас не работаю». Хозяйка скромно замолчала. Егор хотел спросить, почему она сейчас не работает, но в это время стукнула дверь и в комнату впорхнула Анеля. Увидела его, и щеки ее порозовели. «Мама! – воскликнула она и весело засмеялась. – Вы моего кавалера чайком угощаете? У него же, наверно, нет времени. Он человек партийный и на свидания не приходит». – «Ничего, как раз сегодня есть время». – «Правда? Тогда мы вместе отметим юбилей моего папочки», – радостно объявила Анеля. Егор заколебался, девушка, видно, заметила это и энергично запротестовала: «Нет, нет, не отказывайтесь! Папочка будет рад. Я уже ему рассказала, как мы ходили на «Катьку», а он когда-то знал этого режиссера. Когда мы жили в Питере. Попросим рассказать, будет интересно».

Чтобы не мешать матери и дочери накрывать на стол, Егор прошел в боковую, наверно, Анелину комнату с аккуратно застеленной кроватью, столиком у окна. Здесь также было полно цветов, делавших комнату несколько темноватой. Анеля усадила Егора возле столика с книгами, одна из которых выделялась непомерной толщиной, и Егор осторожно вытащил ее из-под груды других. Это была не книга, а старый семейный альбом для фотографий. Оставшись один, Егор начал рассматривать незнакомые лица мужчин, молодых и старых, с бородами и форсистыми усиками, в мундирах с рядами блестящих пуговиц, дам в длинных роскошных юбках, старательно причесанных девушек и подростков, густо разместившихся на старых фотографиях. Были тут и офицеры с шашками, в погонах, и даже один, наверно, важный священнослужитель с большим крестом на широкой груди. Интересно было их рассматривать, хотя Егор и понимал, что все они наверняка являлись врагами пролетариата, не достойными его уважения. Он еще не долистал альбом, как в комнату забежала Анеля в коротеньком передничке, повязанном на тонкой талии. «Неужто интересно? – удивилась она. – Да не надо это смотреть!» – и потянулась отнять альбом. «Нет, почему – интересно. Столько фотографий!» – «Вся родня тут, еще с прошлого столетия. Все питерские». – «И ты тут есть?» – поинтересовался Егор. «Ой, я соплячка еще, вот, в самом конце, снималась еще в школе». Она перевернула несколько жестких листов альбома и указала на две бледные фотографии, наверно, десятилетней девочки, напряженно застывшей перед аппаратом. «А это кто?» – кивнул он на фотографию человека в форменной тужурке, с галстуком и в очках; что-то в нем показалось Егору знакомым. «Да это же наш папочка, – сказала Анеля. – В молодости. Еще когда в гимназии преподавал». – «А он что, учитель?» – «Преподаватель математики. А сейчас бухгалтер». – «Так, так, – проговорил Егор, ощутив, что позади у этих людей какая-то жизненная драма. – А этот поп?» – указал Егор на священника. «Это мой дядюшка, архиерей. Он умер уже... Я была его любимой племянницей», – вздохнула Анеля. Егор повглядывался в священника и ничего не сказал.

Немного погодя пришел с работы и хозяин, полный, трудно дышавший человек в очках. Жена и дочь, целуя его, поздравляли с юбилеем, потом Анеля познакомила его с Егором. Отец тепло пожал его руку: «Бухгалтер Свидерский». Он переоделся за шкафом – скинул поношенную толстовку и надел белую сорочку в полоску, галстук, жилет и черный, потертый, но еще весьма приличный пиджак. На столе с огромным букетом пионов посередине уже белели четыре тарелки, возле них ножи-вилки – каждому по паре. Егор присмотрелся: уж не серебро ли? Может, и не серебро, но красивые, ничего не скажешь. Хозяйка поставила перед каждым по небольшой рюмке, наверняка для выпивки, и Егор почувствовал неловкость от этой изысканности, которая была для него непривычна. Сев за стол, он какое-то время не решался дотронуться до этих изящных вещей, не знал, что взять в какую руку, и смешался от собственной неловкости. В голову откуда-то явилось и зазвучало нелепое слово «обывательство, обывательство...». Тем не менее все-таки приятным было это «обывательство»...

Угощение, однако, оказалось довольно скромным: тушеная капуста и драники в сметане. Они с хозяином выпили по рюмке какой-то сладкой наливки, жена и дочь лишь пригубили, пожелав Свидерскому здоровья и успехов в работе. Тот только вздохнул: «Думал ли когда, что таким будет мое пятидесятилетие...» Егор после выпивки не закусывал, все-таки он чувствовал себя очень скованно в этой небольшой, судя по всему, дружной семье. Но скованность медленно проходила, таяла в праздничной атмосфере взаимного уважения и доброты, немалая часть которых перепадала и гостю. В конце обеда Свидерский действительно рассказал о встрече с режиссером фильма «Катька-Бумажный Ранет», с которым он когда-то сыграл в карты и даже обыграл его на небольшую сумму, и режиссер обещал вернуть проигрыш, чего, однако, не успел сделать по причине вынужденного и поспешного отъезда Свидерских из Ленинграда.

Остаток того дня Егор с Анелей гуляли над речкой, и Анеля тихонько рассказывала ему об их жизни в Питере, где отец когда-то преподавал в гимназии. До революции, конечно. Отец происходил из простой семьи, его брат даже был видным революционером, социал-демократом, сидел в тюрьмах, а потом эмигрировал в Германию. А вот с матерью было сложнее – мама была из дворянского рода. Все эти офицеры и дамы в альбоме – родственники по матери, из-за них семью гимназического учителя Свидерского и выслали из Ленинграда. Три года они прожили в Полоцке, но вынуждены были уехать и оттуда. Так вот и очутились в местечке, и дальше ехать было некуда. Наверно, тут уж отцу с матерью и суждено доживать. А с ними и ей, Анеле, которая их очень любит и никогда не оставит.

Они медленно шли узенькой, хорошо протоптанной стежкой. У речки в вечерних сумерках высились темные ольхи, оттуда тянуло сыростью, рядом светлело пестренькое платье Анели. «Ты комсомолка?» – спросил Егор. «Нет, – вздохнув, сказала она. – Кто же меня в комсомол примет?» Он не возразил. Действительно, такое, далеко не пролетарское происхождение будет во многом ограничивать ее в жизни. Это похуже, чем происходить из крестьян-середняков. Это, пожалуй, как кулацкое происхождение. Если не хуже.