Стужа
Шрифт:
Неуверенность — вот что, по его словам, подвигает людей к великим деяниям, в силу неуверенности люди, сотворенные, по существу, как бессильные создания, могут всё. Героев рождает неуверенность. То есть тревога, страх, отчаяние. «Что уж тут говорить о художественном творчестве». Правит вовсе не уверенность, а скудость мысли, немощь — нечто ординарное, а не экстра. Этими соображениями он поделился за обедом. Жареную говядину он отправил назад, на кухню, хотя это был его заказ, и пожелал копченого мяса. Хозяйка взяла тарелку с жарким и исчезла. За столом только мы вдвоем, между тем как столовая полна народу. Кажется, больше некуда. Уже расставляют стулья, принесенные с кухни. Вдоль окон ставят и удлиняют метра на два большую скамью. Наконец, многие просто садятся на пол, на доски между опрокинутыми бочонками. Пятница. Потом, когда уже совсем некуда приткнуться, начинают подходить к нашему столу. Первыми — живодер и инженер, затем художника заставляют потесниться рабочие. Хозяйка, поставив перед ним тарелку с копченым мясом, злорадно наблюдает, как из старика прямо-таки масло жмут. Она опять строит рожу за его спиной, за моей — тоже, поскольку считает меня примкнувшим. Отсюда подозрительное ко мне отношение. Она ставит между нами знак равенства. А так как он ее терпеть не может, я тоже вынужден ненавидеть ее.
Живодер — высокий чернявый мужик. Инженер — на голову ниже, русоволос, словоохотлив, совсем не похож на живодера. «Работы затягиваются», — говорит инженер, имея в виду мостостроительные
Наше жилье, по словам художника, — из разряда таких гостиниц, куда стучатся, только если больше негде переночевать, ради одного-единственного ночлега. Его она всегда привлекала. Нет, не достоинства подкупали его, а недостатки. Нерасторжимость с военным временем, когда эта гостиница служила пристанищем ему с сестрой. Он вновь и вновь окунался в нужду и испытание голодом. В примитивность. В непритязательность. «Я знаю даже самые потаенные шорохи этого дома», — сказал художник. Он мог бы в темноте, на ощупь найти давно знакомые неровности стены, которую знает до мельчайших, неразличимых глазом оспин. «Я пожил в каждой из комнат, — сказал он. — Когда-то я мог даже купить эту гостиницу. В ту пору и деньги водились. Но тут бы всё кончилось». Когда ему всё надоело, он сюда приехал. «Много чего могли бы порассказать эти стены. Каждая комната помнит какое-нибудь невероятное происшествие. В этот дом тоже вторглась война. Например, комната, где вы живете…»
Он сказал: «При моем настроении лучше бы промолчать. Речь идет о некоем решении, которое некий человек принял в этой комнате. Никому не понятное. Противное религии». Способы-то могут быть разные, но исток всего — доисторическая мудрость. И насколько консервативен зачастую ход мыслей, настолько революционны последствия. Бывает, что в дом врывается холод, когда забывают закрыть окна, и всё в нем корежится от стужи. «Даже мечты. Всё обращается в холод. Фантазии, сны, всё». Еще ни разу в этой гостинице не посетила его какая-нибудь «возвышающая» мысль. Впрочем, такие мысли по самой своей природе чужды ему, безнравственно уже само желаниепредаваться им. Он даже отгоняет их. «Характер мыслей, которые хочет принять человек, определяет он сам». Удивительно, «как отваживает от себя нередко то, чему доверяешься». Жизнь в гостинице «предлагает широкий ассортимент всех тех грандиозных издевательств», которых он даже ищет. Причинять себе боль — в этом он упражнялся еще ребенком. «Так я впервые испытал себя. Это было моим каленым железом». С годами он развил это до вершин безумия. «Гостиница с каждой своей щелью — главный свидетель моих чувств, моих состояний. "Это я", — говорит здесь всё моим голосом, — и уже никакой добродетели, никакой наивности, только превосходящий всякое воображение кровосмесительный блуд».
«Мое время прошло, как проходит время, которого не желаешь. Да, я никогда не желал своего времени. Болезнь есть результат отсутствия интереса к своему времени, отсутствия интереса, работы, удовлетворенности. Болезнь началась, когда уже ничего не осталось… мои исследования остановились на мертвой точке, я вдруг понял: нет, эту стену мне не одолеть! Оставалось одно — искать путь, на который я еще не вступал… Ночи были бессонными, вязкими, хмурыми… иногда я вскакивал, и мне постепенно открывалась вся фальшь напридуманного, всё обесценивалось, выстраивалось в какую-то цепочку, в логический ряд, понимаете, становилось бессмысленным и бесцельным… И до меня дошло, что окружающий мир не хочет, чтобы его объясняли».
День пятый
«Семья, родители, всё на свете, за что я мог бы держаться и всегда пытался держаться, — давным-давно всё это потонуло во мраке, скрылось из глаз моих, или же я удалился от всего света, затворившись во мраке. Точно не знаю. Во всяком случае, я рано остался один, а может, был одинок всегда. Одиночество занимало меня с тех пор, как себя помню. И само понятие одиночества. Некой самоблокады. Поначалу я представить себе не мог, как это возможно — всегда быть одному, всё время. Это не укладывалось у меня в голове, я не мог вместить это и не мог выбросить». Он сказал: «Я постоянно возвращался к этому. Здесь беспомощный, там неприкаянный. Просыпался я здесь, а не там, где мне следовало бы пробуждаться в соответствии с моей натурой. Детство и юность были так же страшны одиночеством, как и годы старости. Как будто природе дано право всё время затирать меня, наступать на меня, залезать мне в потроха, отделять меня от всего, сталкивать со всем, но всегда отмерив предел. Поймите мою мысль: в ушах гудит от упреков, которые делаешь сам себе. Думать, что это песня по чьим-то нотам или музыкальная импровизация, было бы заблуждением: это не что иное, как одиночество. Это как у птиц в лесу или морская зыбь, бьющаяся о колени. Я никогда не умел помочь себе, а теперь уж тем более. Поразительно. Разве нет? Люди, по-моему, лишь делают вид, что не одиноки, и как раз потому, что одиноки всегда. Стоит лишь посмотреть, как они пропадают в своих сообществах, а может, именно это доказывает, что всякие там союзы, объединения, религии, города и созданы для бесконечного одиночества? Видите, всегда одни и те же мысли. Неестественные, может быть. Объевшиеся связью. Возможно, абсурдные. Может быть, дилетантские. Если с одиночеством уживается какая-либо практическая самостоятельность, — продолжал он, — это еще куда ни шло, но у меня не было ни малейшей самостоятельности. Я не знал, как мне быть. С тем, что уготовано каждому: влияния, окружение, собственное «я», которое было мне не по силам. С тем, что, оказывается, было во мне всегда. Вот так-то. Понимаете?!» Он говорил: «Люди, производящие на свет нового человека, берут на себя непомерную ответственность. Всё неисполнимо. Безнадежно. Это великое преступление — производить на свет человека, зная, что он будет несчастен. Хотя бы раз. Несчастье на один миг — это несчастье навсегда. Порождать одиночество потому, что не хочешь быть одиноким, преступно». Он говорил: «Природный инстинкт преступен, и ссылаться на него — всего лишь отговорка, как всё, чем тешатся люди».
Он повернулся лицом в сторону деревни, видневшейся внизу. «Люди здесь далеко не из лучших, — сказал он. — Они довольно низкорослы. Младенцам затыкают рты "водочным кляпом", чтобы не орали. Плодят уродов. Атрофия мозга — обычное дело. Здесь нет любимых детей, только орава. Летом страдают от солнечных ударов, так как тонкая холстинка не защищает от солнца, которое часто припекает нещадно. Зимой замерзают, по их словам, не успев дойти до школы. Алкоголь вытеснил молоко. У всех высокие сиплые голоса. У большинства — врожденные увечья. Все зачаты в пьяном угаре. У основной массы населения криминальные наклонности. Среди молодежи высок процент таких, которые из тюрьмы не вылезают. Тяжкие побои, просто разврат и разврат по отношению к
самой природе в порядке вещей. Надругательства над детьми, убийства — хроника воскресных событий… Скотине живется лучше. Здесь радуются свиному приплоду, а не рождению ребенка. Школьное образование — на самом примитивном уровне, а учителя — коварное и, как всегда, презираемое племя. Люди мрут от язвы желудка. Туберкулез вгоняет их в такое уныние, из которого они уже не выходят. Крестьянские дети безнадежно хиреют в рабочей массе. Я еще не встречал в этих местах ни одного красивого человека. И при этом никто ничегошеньки не знает об этих людях, о том, что с ними творится, иногда просто морщатся при разговоре об их занятиях, быте, плодовитости. Только морщатся».Сам он провел раннее детство у деда с бабушкой. Держали его в ежовых рукавицах, особенно в зимнее время. Целыми днями приходилось сидеть тише воды и зубрить грамматику. Поступив в школу, он знал больше, чем учитель. Классная комната этой сельской школы в одном из тихих уголков Нижней Австрии «до сего дня ничуть не изменилась». Недавно на него нашла дурь съездить туда. Тот же запах, — сказал он, — который опротивел ему еще в детские годы — запах накопившейся угольной смолы, уборной, зерна и подгнивших яблок. Теперь он вдыхал его как аромат роскошного весеннего дня. Он часто заставлял себя вообразить этот запах, внезапно, где придется. Почти всегда это удавалось. Подобно тому, как мастеру по внезапному наитию удается шедевр. Всё его детство соткано из запахов, они сливаются, составляя детство. Оно не умерло, не оборвалось до сих пор. И еще оно слагается из игры слов и игры в мяч, из страха перед насекомыми, дикими животными, темными переулками, ревущими потоками, голодом, будущим. В детстве он познал и ползучую нечисть, и голод, и диких животных, и ревущие реки. И будущее, и отвращение. Война дала ему возможность увидеть то, чего никогда не видели люди, не знавшие войны. Жизнь в большом городе постоянно сменялась деревенской, поскольку дед был непоседой, как и он сам. Бабушка умная, величавая и недосягаемая для простолюдинов. Дед уводил за собой внука в новые места, в разговоры, в дорожную тьму. «Они были натуры властные», — сказал художник. Их смерть самая большая из его утрат. Родителей он заботил мало, куда меньше, чем брат, годом старше, с которым они связывали все надежды на всё, чего не ожидали от него самого: устроенное будущее, одним словом, будущность. Брату всегда доставалось больше любви и карманных денег. В чем разочаровывал их он, художник, старший брат не разочаровывал никогда. С сестрой его связывали слишком слабые узы, чтобы они могли сохраниться надолго. Позднее они всё же возобновились, протянувшись через океан, письма шли из Европы в Мексику, из Мексики в Европу, делались попытки из взаимной приязни выколдовать любовь, какую-то нуждаемость друг в друге, возможно, это даже удавалось. «Она писала мне два-три раза в год, как и я ей», — сказал он. От одиночества и откуда-то из глуби возникало множество мыслей, которые становились всё чернее. Со смертью деда и бабушки наступил «мрак, которому уже не будет конца».
Потом умер и отец, через год за ним последовала мать. В то время как старший пробивал себе дорогу, поднимаясь по ступеням карьеры, набирая профессиональный вес в качестве хирурга, младший всё больше удалялся в мир своих мыслей. Ни здесь, ни там выхода уже не было. То тут, то там он оказывался на грани разрушения. Внешне он не давал повода заметить это, на людях появлялся всегда хорошо одетым. А дома, в своей комнате, вечный мученик бессонницы, с головой уходил в свою сквернейшую реальность, в науки, в размышления об искусстве и в бытовое убожество. По мере обнищания он всё больше замыкался. Его «художественные потуги» оставляли желать лучшего. Он и сам слишком ясно видел, что всё, даже в муках им рожденное, отнюдь не походило на то, перед чем в изумлении замирают, и уж тем более на то, что может исторгать восхищенные отзывы. Изо дня в день перед глазами стояло то, что из него же и исходило. Всё рассыпалось. Несмотря на это, счастливые случайности, «чистой воды недоразумения» дарили ему какие-то дотации чьего-либо любезного участия, более того, всегда что-то перепадало на хлеб насущный. Откуда? «Временами сюда залетали группы экскурсантов, как дыхание весны», которое увлекало его в какой-нибудь придунайский городок, в деревушку на лесном кордоне, куда-нибудь аж за венгерскую границу, где ему не хватило бы и жизни, чтобы «наглядеться на эту равнину меланхолии». Но самым страшным в его детстве был тот день, когда умерли дед и бабушка. Он оказался в таком одиночестве, что часто примощался на каменную ступень какого-нибудь чужого крыльца, и тоска его была поистине смертной. Он целыми днями бродил от двора к двору, заговаривал с людьми, которые принимали его за сумасшедшего, за нахала, воротили от него нос. В деревне для него мало что изменилось: поля и луга он порой не видел целыми днями, так как слезы застилали весь белый свет. Его гоняли с места на место и платили за его содержание. Или же то тут, то там оставались за него должны, что было куда невыносимей. Он искал друзей, но не нашел ни одной души. Бывало, мнилось: а вот и друг, но потом он понимал, что жестоко обознался, и в страхе бежал от своего разочарования в самого себя. В еще более дремучий хаос, в желание покончить со всем разом, в еще более страшную непроглядность. К тому же разрушительная, обольщающая сила пробудившейся плоти, жадное любопытство к запретному плоду, болезни, с которыми приходилось справляться самому, подтачивали его. Насколько же иначе жилось брату и сестре, им довелось расти в доме родителей, «довелось перебеситься там». Из-за того, что всё у него шло кувырком, он упустил возможность завершить учебу, и ему ничего не оставалось, как поступить на службу в какую-то контору, откуда лишь после грандиозного скандала удалось уйти в Академию искусств. Ему давали стипендии, он выдержал экзамены по всем обязательным предметам. «Но из меня ничего не получилось», — сказал он. Юность оказалась еще горше. Вероятно, он больше общался со сверстниками, с родственными душами, «но как-то довольно механически». Детство и юность дались ему нелегко. Во многом они напоминают мне мои собственные. Я тоже рос в печали, но такой горечи не знал. И тем не менее детство и юность были для него тем единственным, «с чем еще трудно расстаться».
Он признался сегодня, что сжег все написанные им картины. «Я вынужден был расстаться со всем, что всегда стояло у меня перед глазами как свидетельство собственного ничтожества». Они изводили его, как непрестанно кровоточащие язвы, и лишали дара речи. «Я решил дело без проволочек. Однажды мне стало ясно, что из меня ничего не выйдет. Но, как и всякий, я не хотел в это верить, оттягивал признание страшной истины на годы. Потом в один прекрасный день, накануне отъезда, она навалилась на меня всей тяжестью».
«Было время, когда я не смог бы вот так, очертя голову, поставить на себе крест». Он остановился, набрал в легкие воздуха и сказал: «Я мог бы позволить себе хорошее настроение. Почему бы и нет? От скуки не страдаю. Нет страха. Нет болей. Ничего, что отравляло бы жизнь. Как будто я стал вдруг другим. И тут опять то же самое: опять боль и досада. В том-то и штука, что я — это я. Вот я перед вами со всей своей жизнью!.. А я никогда не был раскованным! Никогда! Ничему не радовался! Ни на йоту, что называется, счастливым. Из-за вечной тяги к необыкновенному, оригинальному, экстравагантному, к уникальному и недостижимому. Из-за того, что эта тяга и то, что зовется томлением духа, сгубили для меня всё на свете. Всё разорвано в клочки, как лист бумаги! Мой страх обсосан, разгрызен мыслью, раздроблен, он не примитивно низкого свойства. Я беспрестанно проверяю себя, да, именно так! Я всё время бегу себе вдогонку! Можете себе представить, каково это — раскрывать самого себя, как раскрывают книгу, и находить лишь опечатки, одну за другой, каждая страница кишит опечатками. И, несмотря на эти сотни, тысячи ошибок, всё в ней необычайно искусно!..Можно говорить о сюите искуснейших пьес!.. Муки поднимаются и стихают и становятся страданием человеческим! Я всюду натыкаюсь на стены, обступившие меня со всех сторон. Я уже просто замурован. Но, при всем этом, я часто прятался за своим смехом!