Стыд

— Нет, вы смотрите! — снова закричала медсестра. Лузгин сказал:

— Я это уже видел.

18

Зал был большой и зябкий, с узорчатым мраморным полом и куполообразным потолком разноцветного стекла, и представлялось, что сидишь в каком-нибудь католическом соборе. Место в первом ряду, где устроили родственников, ему досталось с краю, а не рядом с женой, как того, наверное, требовали ритуальные приличия, и он был этим неприятно озабочен, зато в любой момент мог потихоньку выйти покурить, не привлекая к себе укоризненных или вопрошающих взглядов. В зале играла негромкая скучная музыка, но даже она, казалось, умерила и без того чуть слышное свое дыхание, когда появился президент нефтяной компании «Сибнефтепром» Эдуард Русланович Агамалов. Он постоял секунд тридцать в положенном месте, вытянув руки по швам и глядя в лицо умершему человеку, затем подошел к родне. Агамалов по очереди наклонялся к сидящим, обнимал их за плечи и что-то говорил на ухо. Ряд был длинный, и после Лузгина уже располагались кто хотел — на Лузгине родня кончалась, но Агамалов, видимо, решил, что еще раньше, и последней, кому он оказал внимание, оказалась приехавшая сегодня утром из Новосибирска Тамарина тетка, младшая сестра Нины Никитичны, сидевшая за два стула от Лузгина. Агамалов распрямился, вздохнул со значением и размеренным шагом направился к выходу. В это время Лузгин, сидевший нога на ногу, их переменил — уж больно быстро затекали, и Агамалов краем глаза уловил движение, повернул голову и узнал Лузгина. Почти споткнувшись, «генерал» остановился и направился к нему, на ходу протягивая руку.

Лузгин от неожиданности встал. Неправда: потому и встал, что ждал и был разочарован, когда Агамалов закончил на тетке и до него не добрался.

— Сочувствую вам, — проговорил Агамалов, нахмурив красивые южные брови. — Примите мои соболезнования. И вот еще что… — Он слегка притянул Лузгина к себе и повлек в сторону выхода, левой рукой чуть касаясь лузгинской спины. — Сейчас в семье будет трудное время. Я знаю, что это такое, я сам… — Он по-восточному прижал ладонь к сердцу. — Поддержите их как мужчина. Вы писатель, мудрый человек, вы найдете слова. И заканчивайте вашу книгу. Я слежу, слежу… — Агамалов поднял палец и позволил себе улыбнуться. — Если что, звоните, вас соединят. До свидания.

Как-то сам собою, по инерции, Лузгин проследовал за ним к дверям, постепенно увеличивая дистанцию, вышел на крыльцо, полез в карман за сигаретами. Он смотрел, как президент компании легко сбежал вниз по ступенькам и скрылся в недрах лимузина, сразу рванувшего с места, подняв снежную пыль и оставив легкое облачко зимнего выхлопа. Как же он нравился в эту минуту Лузгину — молодой, ухоженный, богатый, властный, одним прикосновением своим на публике способный, пусть на время, сделать любого человека куда значительнее, чем он есть на самом деле. Последнее Лузгин тут же отметил на себе: из дверей то и дело неспешно, задумчиво, как это и положено на прощании с умершим, выходили разные незнакомые Лузгину люди, и все они, пока Лузгин курил, приветливо кивали ему или кланялись. В который уже раз — третий, боже, третий! — за эти северные месяцы Агамалов по какой-то одному ему ведомой причине одарял Лузгина крошечной веточкой от пышного древа своего величия.

Когда он вернулся в траурный зал, его немедля оприходовал Боренька Пацаев и в дюжине шагов от постамента довольно громко забубнил, что есть команда поработать с имиджем Хозяина, особенно по части меценатства. «Ты бы зашел, подключился, — бубнил Боренька, — а то швыряем деньги, а системы нет, вот и толку маловато. Ты же умный, зайди завтра в пять…». По лицам сидящих и стоящих невдалеке людей Лузгин понимал, что они слышат их неуместный разговор, но не было в этих лицах осуждения: раз говорят — значит, имеют право, и это право дано Хозяином, никак не ниже, и есть такая верховая жизнь, такие важные дела, что и в присутствии покойника их надобно и можно обсуждать.

С Ломакиным они договорились, что тот подъедет ко Дворцу нефтяников, где запланировали прощание, и будет из небольшого далека наблюдать за дворцовым крыльцом. Лузгин, перекуривая, старательно обозревал окрестности, но так и не приметил друга Вальку и отругал его за разгильдяйство. Диктофон лежал во внутреннем кармане пиджака; Лузгин запястьем ощущал его твердую плоскость, поправляя расползавшийся то и дело узел шелкового галстука, черного в синеву. Время пришло, подумал он, само собою так ничего и не разрешилось.

А он посчитал, было, что решилось, кончилось, когда жена бочком протиснулась к нему в палату. Он не ошибся: страшное случилось, однако же, не с тем, о ком он второпях, а в общем-то, и загодя подумал, потому что, как ни стыдно самому себе признаться, такого исхода ожидал.

Старик не умер — умерла его жена. Но не в те жуткие дни и ночи, когда было известно только главное — захват, но ничего нельзя было узнать в подробностях, никому было не дозвониться, а тем, кто все-таки дозванивался, ничего существенного не сообщали. И не в страшное утро, когда стало известно о штурме, что есть жертвы, поезд вот-вот прибудет, и все бросились на вокзал, но оцепление стояло насмерть под плачем и криками женщин, солдаты никого не пропускали, расступались лишь для того, чтобы позволить выехать машинам «скорой помощи». И не в больнице, когда увидела заросшего щетиной, отощавшего, с чернотой под глазами, но живого, нетронутого, с улыбкой провинившегося школяра. Только вечером, когда из дома ушли дочери и она мыла на кухне чайную посуду, так и упала с чашкой, врачи сказали — тромб. Хватились лишь к полудню: не пришла в больницу, не отвечала на звонки…

В иерархии «Сибнефтепрома» она до поздней своей пенсии числилась в немалой должности, и провожали ее столь торжественно не только потому, что она когда-то вышла замуж за старика, с которым познакомилась в рабочей столовой на промысле. Совсем молодой, но уже с командирскими замашками, впоследствии высоко его вознесшими, будущий тесть полез тогда без очереди на раздачу и был одернут — в буквальном смысле, за рукав — молоденькой будущей тещей. Нечто подобное, согласно официальной легенде, позже приключится с Агамаловым, и даже в этом совпадении казенные летописцы с умилением высмотрят некую преемственность поколений.

На следующий после смерти тещи день случилось еще одно событие: вернулась внучка Анна.

Все было просто. Он дремал после невкусного обеда на больничной койке, когда ему на мобильник позвонил Махит и сообщил, что девушку нашли. Лузгин сказал: «Спасибо», — и голосом выдал себя. «Ты по-прежнему думаешь, что это мы? — с веселой издевкой произнес Махит. — Не хотел говорить, но скажу…». И сказал, что Анну Важенину его люди легко и быстро отыскали в общине наркоманов-растафарианцев в соседнем городке Усть-Яхе, куда она сбежала на попутке вместе со своим новым другом, тем самым вторым «подписантом», в ночь омоновского рейда. Девчонка не желала ни звонить, ни возвращаться, пока ей не сказали о смерти бабушки и не врезали по хорошенькой морде. Люди Махита и привезли ее в город. Лузгин не видел старика до похорон, а потому не знал, как он встретился с внучкой. Сам же Лузгин лишь сообщил жене, что пропавшую Махит нашел, сдержал слово. Жена снова плакала и благодарила Лузгина, отчего на душе у него скребли кошки и хотелось выругаться матом. Хорошо хоть бабка никогда ничего не узнает, думал он, умерла с любовью в сердце к этому отродью.

…Похороны прошли организованно, по канону и без сбоев; Лузгин, похоронивший многих, в этом понимал. Излишне, правда, торопились у могилы, но и здесь был человечный смысл: боялись поморозить стариков и старух, а они-то, в основном, и поехали на кладбище в этот солнечный и очень холодный предновогодний день. Поминки справили в столовой СНП по высшему разряду — блины с икрой и пироги со свежей нельмой. Потом родных перевезли в квартиру старика, где тоже ждал накрытый стол. Вместе с ними в автобусе поехал и первый вице-президент «Сибнефтепрома» Виктор Александрович Слесаренко. За столом уселся старшим; когда говорились прощальные речи, клал левую руку на плечо старика, тот сразу заметно сникал, будто начальник своей ладонью придавливал его. Потом сидели и закусывали. Слесаренко, наклоняя лицо, о чем-то неслышно рассказывал Плеткину, старик кивал и тоже обнимал его за плечи, и Лузгин догадался, что начальник говорит вдовцу о том, что сам он тоже потерял жену и как он сейчас старика понимает. В этом не было ничего плохого, неестественного, все было к месту и ко времени, и тем не менее, глядя на Слесаренко, Лузгин испытывал едкое чувство неловкости, как будто тот, пусть и из лучших чувств, пытался свести к некоему общему знаменателю сугубо личное горе старика и тем это горе унизить. Вскоре начальник откланялся, Лузгин со стариком проводили его до дверей, за которыми ждала охрана. Старик вернулся в гостиную, а Лузгин пошел на кухню покурить с тронувшей душу мыслью, что теперь уже некому будет гонять его и бранить за вредную эту привычку.

На кухне у плиты стояла Анна, в пальцах — сигарета на отлете, и смотрела на кастрюлю, в которой что-то грелось. Лузгин приткнулся боком к подоконнику, поближе к форточке. Анна безразлично посмотрела на него и уставилась в кастрюлю.

— Правду деду никогда не говори.

— Какую правду? — ясным голосом спросила Анна.

— Да тише ты, — со злостью прошипел Лузгин. — Дурочкой-то не прикидывайся. Будет спрашивать, скажи — увезли. Куда — не знаешь. Потом нашли. И все. Он в детали вдаваться не будет.

Анна хмыкнула и пожала плечами.

— Если хоть немножко совести есть, будешь молчать.

— А у вас у самих совесть есть?

— В каком смысле? — изумился Лузгин и чуть свою сигарету не выронил. Анна, подбоченясь, смотрела ему в глаза, и эта поза вкупе с сигаретой в тонких пальцах и бледным, в ярком макияже, кукольным лицом была по-взрослому бесстыжей.

— В этот концлагерь, в эту психушку… — Губы ее задрожали и стали кривиться. — Меня… Вам не стыдно было, у вас совесть была?..