Суд идет

Шадрин мысленно обращался к себе и не находил ответа. Положив голову на скрещенные руки, он сидел неподвижно. Перед глазами его назойливо вставали картины выступления прокурора и его помощника. Потом, словно каким-то стремительным броском, воображение перенесло его в другую обстановку. Вход в метро. Женщина в черной котиковой шубке передает ему пакет. Голубеют сотенные хрустящие бумажки. А вот пошли детали последнего разговора с Богдановым. Шадрин силился вплоть до мелочей вспомнить этот разговор, но он оседал в памяти расплывчато, смутно — все тонуло в идиотическом смехе сумасшедшего Баранова…

Дверь в комнату кто-то открыл. Дмитрий оторвал от стола голову. В дверях стоял Богданов. Он зашел в кабинет и закрыл за собой дверь. Молча сел на стул, на котором обычно сидят допрашиваемые. Шадрин поспешно встал, уступая ему свое место. Но предупредительный жест прокурора говорил: «Сидите, не беспокойтесь».

Шадрин смотрел в глаза прокурору, а продолжал видеть его свояченицу в котиковой шубке. Он припомнил даже цвет конверта: голубой, без надписи…

— Теперь-то вы, наконец, уяснили себе, за что вас ругали? — сочувственно и устало спросил прокурор.

— Уяснил, — задумчиво ответил Шадрин, не в силах отогнать видение белокурой женщины в котиковой шубке.

— Как вы теперь думаете послезавтра писать обвинительное заключение по делу Фридмана и его сообщников?

— По делу Анурова и его сообщников, вы хотели спросить?

— Это частности.

— Буду писать так, как диктует мой долг.

— И как рекомендует прокурор?

— Нет! Как обязывает Закон.

— Вы по-прежнему настаиваете на Указе от четвертого июня?

— Да.

— Вы об этом не пожалеете?

— Нет.

Прокурор встал со скрипучего стула, застегнул верхнюю пуговицу кителя и уже почти в дверях холодным, начальственным тоном произнес:

— Завтра утром едем вместе в тюрьму. Посмотрю вас в работе. — Не закрыв дверь, Богданов вышел и оставил за собой эхо твердых гулких шагов по длинному, тускло освещенному коридору.

А Дмитрий продолжал сидеть над исписанными листами протоколов. Он так и не подготовился к завтрашнему дню.

XVIII

Богданов в этот вечер вернулся домой неразговорчивый и злой. Всю дорогу он мысленно готовил разговор с Шадриным. В голове всплывало множество вариантов избавления от строптивого и непокорного следователя. Как облегчение, он твердил про себя: «Смять! Выгнать с позором!..» А какой-то далекий голос шептал: «Осторожней. Чтобы смять Шадрина, нужны веские доводы, он из молодых, да ранний. Умен и напорист. Умеет держать язык за зубами. Выступать на партийном собрании не стал, чего-то задумал. Это не дурачок Артюхин».

Дома Богданова встретили жена и Раиса Павловна. Не успел он раздеться, как они подошли к нему со слезами.

— Дайте хоть поесть. Без вас голова идет кругом! — оборвал сестер Богданов и прошел на кухню, где домработница подавала на стол ужин.

Ел Богданов молча, ни на кого не глядя. Видно было, что все в этом доме ему смертельно надоело: и глупая жена, и такая же ограниченная и тупая сестра ее, и муж сестры, который за последний месяц принес ему столько неприятностей.

Богданов кончил ужинать и потихоньку прошел в кабинет.

Перед сном, как правило, он имел обыкновение полчаса-час почитать что-нибудь из беллетристики. Это успокаивало нервы и отвлекало от дневных дум и волнений. Но не успел Богданов раскрыть книгу, как в кабинет бесшумно вошла Раиса Павловна. Она приблизилась к столу и тихо села в кресло. Продолжая тереть платком воспаленные глаза, Раиса Павловна проговорила:

— Николай Гордеевич… Ведь их со мной остается двое, а что я могу сделать?.. — Сморкаясь в платок, она замолкла.

Богданов сидел за столом, низко опустив голову, будто с потолка на него медленно опускали двухпудовую гирю. Он ждал, когда заговорит свояченица, хотя заранее знал, о чем она будет просить.

— Что я могу сделать?

— Я вчера была у Бори. Он выглядит, как старик… Совсем седой… — Раиса Павловна снова заплакала. С трудом, сквозь слезы, она рассказала Богданову то, что велел передать сам Ануров.

Слушая свояченицу, Богданов отлично понимал, что не с одной просьбой пришла к нему Раиса Павловна. В словах ее заключалась не только мольба о помощи, но и был намек на то, что Ануров держит в руках Богданова. Была в ее словах и неприкрытая угроза: если он, Богданов, забудет все то добро, которое делал для него Ануров, то он может об этом пожалеть. Падая в пропасть, Ануров потянет за собой и тех, кто будет толкать его в эту пропасть. Так она и сказала.

Ничего определенного не ответил Богданов Раисе Павловне. Он только тихо сказал:

— Хорошо, я еще раз посмотрю дело. — И дал знак, что он очень устал, что ему хочется остаться одному.

Раиса Павловна вышла.

Богданов долго сидел молча перед раскрытой на столе книгой. Взгляд его упал на ковер, застилавший почти весь пол. «Это тоже приобретено с помощью Анурова. Люберецкий… За ними стоят по неделе в очереди. А нам его привезли на дом… Противно!.. Как все противно!..»

XIX

Не успел Шадрин как следует разложить на столе дело Анурова и набело переписать план очной ставки, как его вызвали к прокурору. Он встал и, дуя на озябшие пальцы, вышел из своего кабинета.

«Продолжение следует», — подумал он и перешагнул порог кабинета Богданова.

Богданов пробовал шутить:

— Как спалось?

— Как Наполеону после Ватерлоо.

— Востер ты, востер, Шадрин, на язык. Этого у тебя не отнимешь. Если б Артюхину твой язык, он бы в министры вышел. — Видя, что Дмитрий переминается с ноги на ногу, пригласил: — Садись, в ногах правды нет. Я вот за двадцать лет уже устал стоять перед начальством. А ты еще только начинаешь службу, так что побереги ноги. План очной ставки составил?

— Грубый.

— Покажи.

Шадрин подал прокурору исписанный лист бумаги. Тот читал его внимательно, время от времени заглядывая в дело Анурова. Когда закончил, то встал и возвратил Шадрину план.

— Что ж, недурственно. Вопросы поставлены резонно и по существу. Может быть, тронемся? — Прокурор кинул на Шадрина озабоченный взгляд, в котором светилось что-то похожее на добросердечие.

— Я готов.

На улице пощипывал утренний морозец. Стояла пора, когда зима отлютовала свое, а весна хотя пока и не журчала звонкими ручейками, но уже навешала на крыше домов рубчатые сосульки. Дорожки через соседний скверик темнели грязным ноздреватым сахаром, который подмочили, а потом снова высушили. Из дубовых дверей вестибюля метро валил белый банный пар, в который суетливые москвичи ныряли поспешно и отчаянно, как ныряют пожарники в дымные подъезды горящих домов. Под ногами хрустел льдистый снежок. Дышалось легко и свободно.