Судьба чемпиона

На пороге показался Шурыгин.

— Здравия желаю, Михаил Игнатьевич!

— А-а, Шурыгин,— буркнул Очкин, выказывая явное неудовольствие. «Хлопотать за кого-нибудь пришёл»,— в сердцах подумал Очкин и заранее решил отказать.

— Вы как руководитель большого государственного масштаба,— начал издалека Шурыгин,— не можете не знать о новых веяниях по борьбе с коррупцией. Нынче дай только повод — из мухи слона сделают.

— Да, знаю,— прервал Очкин, выказывая нетерпение.— Но о чём это вы?

— Какой-то мерзавец кляузу на вас написал.

Эти последние слова точно огнём опалили Очкина; притихшая за ночь боль острой режущей ломотой разлилась по всей левой стороне груди и в районе живота.

— О чём вы? Говорите конкретнее.

— Брусочки, будь они неладны. На обычном-то складе их не купишь.

— Куда направлена кляуза?

— Районному прокурору. Я хотел вам предложить уладить дельце.

— Не надо ничего улаживать. Спасибо, Шурыгин. Это не страшно. Тут нет никакого нарушения. Бруски из брака. Оплачены. А теперь — идите. Мне нездоровится.

Одутловатое, сонно-вялое лицо Очкина вдруг покрылось бледностью, в глазах отразилось предчувствие неотвратимой грозной беды. Он с трудом поднялся с дивана, перешёл к письменному столу, сел в кресло. Глуховато, сникшим от волнения голосом проговорил:

— Идите. Пожалуйста.

Шурыгин вышел, а Очкин сидел ни жив ни мертв; он не смотрел вослед роковому посетителю, но шаги бывшего строителя, спускавшегося по лестнице, дополнительной болью отдавались в сердце. Лихорадочно работал мозг. Одна картина мрачнее другой рисовались в воображении. Четыре кубометра калиброванных брусков. Мелочь, конечно,— к тому же оплачены, и квитанции есть, но бруски взяты со строительства детского сада, а там сейчас затор, все планы срываются. Попади он на зуб демагогам, да журналисты прознают...

Воображение нагнетало страхи, ему представлялись комиссии, фельетоны. Лица знакомых и незнакомых людей. На каждом — недоумение, немой вопрос: «Очкин? Ты ли это? Да как же?..»

Потеря доброго имени были для него страшнее смерти.

Начисто вылетели из головы все другие неприятности, даже ссора с Ириной, разрыв с ней казались пустяком в сравнении с неминуемо надвигавшейся катастрофой. И даже боль сердца будто бы отступила.

— Костя! — закричал Очкин.— Поднимись сюда. Пожалуйста, скорее!

Схватил лист бумаги, стал писать:

«В комитет профсоюза завода медицинских аппаратов.

Прошу принять построенную мною дачу на баланс завода — пусть это будет детский сад или ясли для детей рабочих.

При строительстве дачи я использовал некоторое количество фондовых материалов со строек объединения, и это обстоятельство побудило меня принять такое решение.

Подробно обо всём сообщу в надлежащие инстанции.

Очкин».

Запечатал конверт, протянул вошедшему Грачёву. Сказал:

— Прошу тебя, окажи услугу, доставь сегодня же в профком завода. Сегодня же, сейчас.

— Но нынче суббота, к тому же вечер. Там никого нет.

— В конторе завода есть дежурный. Пожалуйста, отвези ему.

Позвонил в гараж, вызвал машину.

— Сейчас подойдет автомобиль. Будь другом, свези.

И тон, и слова были новыми, не похожими на характер их прежних отношений. Наконец, и вид Очкина — болезненный, взъерошенный.

Грачёв взял письмо.

— Мне нетрудно, но что с вами? На вас лица нет.

— Ничего, пройдёт. Вот полежу и станет легче.

Лёг на диван, накрылся пледом. Константин продолжал стоять у изголовья, с недоумением глядел на всегда здорового и такого самоуверенного Очкина.

Тот продолжал:

— Я, брат, малость перепил нынче. Ты завязал, а я продолжаю. И вот видишь — переложил, выпал из колеи.

Грачёв направился к выходу, а Очкин со страхом смотрел ему вслед и думал: «Он поедет в город, а мне тут сделается плохо».

У калитки раздался шум автомобиля.

Грачёв уехал.

Когда откатил последний слабый шорох автомобильных шин, повисла тяжёлая пугающая тишина. Душу рвала досада, в голове теснились тревожные, наводящие панику мысли. Одна из них настойчиво и властно билась в мозгу: «Чёрт дёрнул меня заварить такую кашу! Наверное, пьян был, навеселе, вот и сказал прорабу: пришли кубометра четыре. Пьяному-то море по колено. Хорошо, что деньги уплатил».

Очкин презирал пьяниц. Все беды на производстве, на стройках случались от них, молчаливых, прячущих глаза молодцов, схоронивших под досками бутылку, упившихся ещё вчера, а сегодня ошалело шатающихся с больной головой по цеху или стройке, побуждающих новичков «обмыть» первую получку, премию,— просто «составить компанию» — от них, алчных, жадных, озабоченных одной единственной гнусной мыслью «выпить». Этих он ненавидел и не питал к ним никакой жалости. Сорваны сроки сдачи объекта, случилась авария, кого-то покалечило — ищи пьяницу. Наконец, грубо сработано, наспех, кое-как — и тут «поработал» суетливый, пустой человечишко, чья жизнь сосредоточилась на бутылке. Но он не осуждал пьющих умеренно. Пожалуй, только теперь ему пришла в голову мысль, что и он, «умеющий пить культурно, и даже красиво», под воздействием вина совершил самую большую в своей жизни глупость. «Будь я трезвым, не пошёл бы на аферу»,— повторял он мысленно и чувствовал, как боль в груди и в области живота сжимает его точно калёным обручем.

Вспоминал свою жизнь — год за годом; всё мешалось в одну сплошную череду, туманную и безликую. С тех пор, как закончил институт, стремился себя возвысить — стать начальником цеха, потом главным инженером завода, а там и выше. И ещё была забота: квартира, книги, мебель — как раз то, что пошло в одночасье прахом; разошелся с женой, и всё ухнуло, как не бывало! Не так ли и с должностью? Сегодня есть — завтра всё полетело в тартарары.

Почувствовал резкую боль в правом боку. Успел позвонить, вызвал скорую помощь. Когда она приехала, он лежал на диване без сознания. На полу записка: «Отвезите в клинику Бурлова».

Профессор был на даче. Дежурный хирург позвонил ему рано утром, рассказал об Очкине. В сознание тот не приходил, едва подавал признаки жизни. Профессор приехал в клинику и после осмотра больного, посоветовавшись с терапевтом и ассистентами-хирургами, приказал готовить его к операции.

Больше пяти часов стоял он у операционного стола. Как и предполагал, в результате стрессовых ситуаций или каких-то других причин у Очкина произошли сильнейшие спазмы сосудов, что и привело к снижению, а в иных местах, прекращению кровоснабжения жизненно важных органов. В районе печени случился разрыв ткани, кровь разлилась на большом пространстве.

Операция осложнялась чрезмерной полнотой больного; вес Очкина превышал норму на двадцать килограммов. Продираться скальпелем к пострадавшим органам, чистить места, заполненные загустевшей кровью, и затем накладывать швы приходилось под слоем жира. Сколько тут мучений для хирурга! В подобных случаях Бурлов вспоминал свои операции во Вьетнаме. С группой русских врачей его послали туда в годы вьетнамо-американской войны. Много трудных задач ставит перед врачом госпитальная хирургия, но там не было полных пациентов. Чуть разрежешь кожу — и все внутренние органы у тебя на ладони. Пальцы рук работают свободно, швы накладывать легко. Оперировал он быстро и без осложнений. Может, оттого Николай Степанович так не любил толстяков. И если к нему с жалобами на сердце обращался полный, с трудом таскающий своё тело человек, он говорил: