Судьба чемпиона

— Сколько лет вы такой вот... полный? Ах, семнадцать! Так чего же вы хотите?.. Ваша полнота — благоприятный фон для развития болезней сосудов, сердца, печени и многого другого. Ну, посудите сами: почти двадцать лет вы по своей охоте таскаете на плечах два ведра воды. И в театр идёте, и спать ложитесь,— всё с этим грузом. Да тут и железный организм надломится.

Полноту он не считал невинным недостатком и никаких оправданий тучности не принимал. В кругу близких профессор говорил:

— К толстякам мы относимся с добродушной улыбкой, а ведь так ли уж невинна эта страстишка лишнего поесть! Для нас же, хирургов, толстый человек — сущее наказание! Во время операции намаешься, а после операции не знаешь, как его выходить: то у него пролежни, то сердце отказывает, а то присоединится воспаление легких. Весь персонал нянчится с ним, как с ребёнком. Мы одного толстяка после операции полтора месяца через каждый час с боку на бок ворочали, а в нём без малого восемь пудов веса было.

Трудно и долго выздоравливал Михаил Игнатьевич. В первые дни после операции он словно бы обрадовался своему второму рождению, ждал врачей, сестёр, говорил с ними, а когда его навещали сослуживцы, спрашивал о делах на заводах, со вниманием слушал их рассказы. На третий день к нему пришли Ирина с Варей, принесли фрукты, соки — он и с ними говорил так, будто ничего между ними не произошло. Просил принести книги, собирался читать. Но на четвёртый или на пятый день заметно сник, приуныл, ни к кому не проявлял интереса. Организм не принимал воды и пищи. Очкин два дня пролежал на спине, а затем повернулся на бок и лежал с закрытыми глазами. Врачи давали ему лекарства, часто меняли назначения, но Очкину не становилось лучше. И посетители к нему приходили реже. В конторе распространились слухи о махинациях со строительством дачи, о болезни, связанной с этой историей — многие потеряли к нему интерес. Ещё раз приходила Ирина, да и то лишь из чувства прежнего долга и женского сострадания. Зато Очкина стал часто навещать Грачёв. Узнав, что много дней Очкин лежит лицом к стене, не ест, не пьет и не проявляет ни к кому интереса, он стал поворачивать его с боку на бок, растирать, чтобы не появились пролежни.

Говорил Очкину:

— Да ты что, Михаил,— помирать собрался? Не рановато ли?

Очкин смотрел отрешённо, и взгляд его, как у глубоких немощных стариков, был устремлён в себя, лишён жизни.

Костя взял руку Очкина — пальцы были холодными, открыл одеяло, коснулся ноги — холодная. Принялся делать массаж, усиленно растирал кожу. Сестра принесла спирт, вату. Приемами, какими спортивные врачи и тренеры растирают боксёров, Грачёв массировал Очкина.

На беду Бурлов надолго уехал за границу.

Константин вспомнил, что в трудных ситуациях Николай Степанович звонил профессору Воронцову, приглашал на консультации.

Попросил врача позвонить Воронцову. Профессор пообещал тут же приехать. Долго он сидел у больного, слушал лечащего врача, изучал историю болезни.

— Нужно наладить капельницу, питать больного через вены. И сейчас же дать ему двойную дозу нового венгерского препарата.

Написал название: трассилол.

— У нас его нет,— сказал врач.

— Пошлите со мной сестру, я дам на курс лечения.

Повернулся к Грачёву:

— А вы, молодой человек, правильно делаете, производя массаж и растирания. И вообще хорошо, что ко мне обратились.

С того дня Очкин пошёл на поправку. В глазах его засветилась жизнь. Показал на яблочный сок, сказал Грачёву:

— Налей из той вон бутылки. Яблочный.

И выпил почти целый стакан. Затем съел несколько ложек мёда, попросил почистить апельсин.

Он лежал в клинике долго, около трёх месяцев. Как только ему сделалось лучше, вспомнил всё происшедшее с ним недавно и, странное дело, не испытал страха, мук и терзаний, чуть не лишивших его жизни. Он чувствовал, что будет жить, и это сознание заполнило его душу светом, радостью,— он если и опасался чего, так это только того, чтобы не возвратилась его болезнь и не повергла бы его снова в состояние прострации, небытия.

В клинике Очкин много беседовал с врачами, профессором Бурловым,— понял, что эпизод с брусками явился лишь последней каплей, переполнившей чашу насилия над его организмом; больше всего его подрывал алкоголь, постоянные коньячные возлияния,— в особенности же, лошадиные дозы, принятые им с целью заглушить семейную драму. Бурлов ему говорил: «Беда одна не ходит; одна неприятность накладывается на другую — сосуды и не выдерживают!»

Очкин видел перед собой колодец, почти бездонный, это из него он карабкался так долго и так трудно; наконец, захватил руками край, увидел свет. Да что там все другие беды, что должность, карьера — он будет жить! — вот мысль, которая им теперь владела, и только она, эта мысль, составляла суть бытия и счастья.

Ирина не приходит — тут всё верно и нет ничего удивительного. Она ещё молодец! Пришла в самый трудный час. И на том спасибо. Теперь же... Ну что ж, они чужие, и ему нечего больше ожидать.

Со службы приходили редко — и на сослуживцев не обижался. Не было среди них ни приятелей, ни друзей. Он и на службе, как дома: был ко всем холоден, нёс себя высоко и частенько срывался на крик, бросал в лицо людям обидные слова. Шофёру, опоздавшему к подъезду на несколько минут, однажды сказал: «В другой раз можете совсем не приезжать».

Как ещё его терпели люди?

В первый же день, когда он поднялся и без посторонней помощи гулял по коридору, к нему явился главный инженер. Рассказал о больших переменах: заводы акционируют, рабочих увольняют. В конторах какие-то иностранцы. Чего замышляют — неизвестно.

Перешли в холл для гостей. Главный продолжал:

— Нас, инженеров и техников, сокращают. Я теперь на рынке, помогаю азикам продавать картошку.

— Азики? Кто такие — азики?

— Азербайджанцы. Почти все питерские рынки захватили. Цены диктуют, шкуру дерут.

— А народ?

— Какой народ?

— Ну, люди. Питерцы?..

— Питерцы? Их будто и нет. Народ он... безмолвствует.

Когда к Очкину пришёл Грачёв, сказал ему:

— Я теперь никто. Как это выразился Островский в какой-то своей драме, птицы не имеют денег, а ничего — живут.

Константин посмотрел на Очкина и улыбнулся. Смотрел неотрывно, доверчиво, открыто.

— Костя! Ты зачем ко мне ходишь? Ну что я тебе?

— Ты, Игнатьич, опять за своё — зачем да почему. Ну, откуда мне знать — почему? Ты сейчас слабый, как дитя.

— Да уж. Вышла со мной история. Но и то хорошо — не директор я теперь. Гора с плеч. Нервы никто мотать не будет. План, дисциплина...— пусть у других голова болит. Правда, и так можно сказать: крушение карьеры, падение...

— Я тоже падал. Однако, вишь — поднялся.

— У тебя всё проще: бутылка, драки...

— Оно, конечно, просто, да не совсем. Чем была не карьера! На самую верхушку человеческой славы забирался.

— Ах, да... про твое чемпионство забыл. Болезнь память отшибла. Но ты отдушину нашёл — в вине горе утопил.

— Вино прежде падения ко мне прилепилось. Оно-то и потащило в пропасть. С тобой та же история! Вино и тебе разум помрачило. Совесть ты водкой приглушил. Пил-то побольше моего. И подольше. Совесть-то и притомилась.

— Ну, пошёл воспитывать. Статей начитался.

— Статьи учёные люди пишут.

— Шарлатаны — тоже.

— Случается, и шарлатаны. Но чаще — учёный люд, те, кому сказать есть что и кто не только о себе печётся. Я про вино уйму статей прочёл. И сейчас вот — видишь... в библиотеке был. Вот они, выписки из статей, книг, брошюр.