Судьба драконов в послевоенной галактике

Нелепо, по-птичьи, он скок-скок - приблизился к шметтерлингу - и вдруг с силой, опять-таки по-птичьи, словно клюнул, ударил шметтерлинга вытянутой пастью, потом рванул его тело лапой, похожей на когтистую, безволосую, покрытую зелеными круглыми чешуйками обезьянью лапу, вцепился когтями в крыло шметтерлинга.

– Дрянь!
– заорал Степан.
– Тварь! Зеленая тварь! Людоедка! Падаль!

Он бил и терзал бездыханное тело. Он превращал его в зеленые, сочащиеся черной кровью лохмотья.

Потом он остановился.

– Степан, нам запрещено мучить. Наше дело - убить или захватить в плен.

– Это, - тяжело дыша, сказал Степан, - вам запрещено, а мне - можно.

– Но ты, - спокойно ответил я, глядя в его человеческие страдающие глаза, - ничем фактически не отличаешься от нас. Ты говоришь на том же языке, что и мы - и подчиняешься, следовательно, тем же законам, что и мы...

– А она, - Степан мотнул головой, указал на растерзанные останки, - она смогла бы говорить на нашем языке?

("Стало быть, - подумал я, - шметтерлинг - "женщина", и об этом стоило бы сообщить в лабораторию. Впрочем, как сообщишь? На что тут ссылаться? Степана в лабораторные дела я затягивать не собираюсь".)

– Не знаю, - ответил я, - думаю, что не смогла бы. Тебе бы хорошо помыться...

– Я, когда летал, видел узкую ленту воды. Там...
– Степан показал крылом чуть вбок от сожженной деревни.

– Долетишь?

– Нет, пойду пешком... Per pedem apostolorum, - повторил Степан где-то вычитанное.

Мы шли по чужой планете, которую только что освободили от одного из самых страшных драконов... Страшных и неуязвимых. На него охотятся по двое. Всегда. И, как правило, один обречен, если не на смерть, то на очень серьезную рану.

А теперь еще выяснилось, что этот дракон был драконицей или драконихой.

Солнце пекло невыносимо. Я расстегнул комбинезон.

– Эх, сейчас на южном-то берегу...

Я осекся. Степу я, во всяком случае, даже ни в каком случае не мог бы взять на Южный берег. На другие планеты - сколько угодно!
– на Южный берег своей... извините...

Но Степа сказал нечто неожиданное:

– Там так же страшно, как и здесь?

– А здесь страшно?

– Конечно... Здесь негде спрятаться, все открыто, все вывернуто, не к чему прижаться спиной, не знаешь, откуда ждать нападения... атаки... И... кто-то смотрит...

– Смотрит?
– изумился я.
– Как это смотрит? Ну, я понимаю, на нашей планете "кто-то" - глаза дракона... А здесь?..

Степан прыгнул, поднялся в воздух, сделал круг, приземлился...

– Когда, - объяснил он, - отовсюду видно, обязательно должен быть кто-то, кто смотрит... Это у нас в коридорах и туннелях, переходиках и тупичках - чего смотреть? Крыша, потолок... А здесь? Гляди, папа, синее-синее, это - гигантский зрачок...

Я вспомнил, как я бежал прочь от натыканных повсюду плоских "глаз дракона", похожих на серые мерцающие экранчики, - и мне стало не по себе.

Я узнавал свои чувства. Только эти чувства были преувеличены. искажены. Небо казалось огромным глазом, даже не глазом, а зрачком... это вместо жалких плоских экранчиков.

Я не стал разубеждать Степана. Просто спросил:

– А может, тот, кто смотрит, - добрый, а не злой?

– Уж, конечно, не злой, - после некоторого молчания ответил Степан, если бы он был злым, это бы оказалось слишком страшно... Я думаю, что он и добрый, и злой попеременно. Потому что быть все время добрым или все время злым - невозможно: во-первых, скучно, а во-вторых...

– Степан расправил одно крыло и несильно махнул им, дескать, сам знаешь; поток воздуха коснулся моей щеки, и это прикосновение было приятно, словно воздух чужой планеты погладил меня - тем отвратительнее показался мне взмах крыла моего сына.

– Нет, - повторил сын, - тот, кто смотрит, не злой и не добрый. Он просто смотрящий, равнодушный и все-видящий. И это самое страшное: когда ты весь как на ладони и кто-то на тебя смотрит. У нас хоть крыша есть, потолки... А здесь...

– Степа, - постарался я успокоить его, - да никто не смотрит... Что ты.

– Не знаю, не знаю, - пробормотал Степа.

Мы вышли к обрывистому берегу реки.

Степа вытянул шею, сглотнул. Река была спокойна.

Степа оттолкнулся и камнем рухнул вниз с кручи.

Потом он распахнул крылья, словно зонтик или парашют, и, вздымая тучи брызг, врезался в воду, прорезал, взбурлил водную гладь.

– Эгей, - крикнул я, - что - затяжной прыжок?

Степан не ответил, видно, не расслышал.

Вода успокаивалась. Степан нырнул, и я увидел его силуэт сквозь толщу воды.

Степан уходил вглубь и долго-долго не показывался на поверхности.

Потом вынырнул и сразу взмыл вверх, будто вытолкнутый из воды какой-то неведомой силой.

Он тяжело опустился рядом со мной.

Он задыхался, топыря крылья, глаза были выпучены, крупные капли катились с его тела на землю.

– Тебе не холодно?
– испугался я.
– Ты не простудишься?

– Нет...
– отдышавшись, ответил Степан, - нет... Оказывается, так просто... вода... держит тело... Все равно...

Я не понял, что он хотел сказать, и не стал переспрашивать...

Мне сделалось его жалко. Так жалко мне его никогда не было. Даже тогда, когда он, маленький, перестал плакать и посмотрел на меня.

...Да, да, мне было жалко его, выпихнутого мной в этот мир, в этот самый мир, против которого он был бессилен... А я... чем я мог ему помочь?.. Ему, отвратительному, уродливому, пусть и сильному, но не умеющему убивать, пусть и говорящему на нашем языке, но не такому, как все, - и настолько не такому, что за эту "нет(ковость", "нетак(вость" его могли убить, и это убийство не было бы удивительно.

И тогда я обнял его. Я с силой тронул его тело теплокровной мыслящей летающей рептилии. И я услышал стук его сердца, гонящего по его жилам мою кровь.

Глава десятая. Кажется, последняя.

Глафира пожаловалась мне на Куродо, дескать, он плохо моет пол во время дежурства.

Я удивился:

– При чем здесь, собственно, я? Ему и скажите.

Глафира прислонилась к стене, согнула ногу и, выставив колено вперед, продолжала беседовать.

Полы ее халата распахнулись, голая полная нога стала видна вся - и меня это ужасно смущало.

Я повторил:

– Глаша, ты ему и скажи. Ко мне-то у тебя претензий нет?

– Ой, что ты! Какие к вам могут быть претензии? Ни к тебе, ни к Кэт, ни к Степке - никаких претензий. Вы просто - образец! Идеальная семья... Степка возвращается из Конторы - и обязательно, обязательно, если мама дежурит, ей помогает...