Судьба и книги Артема Веселого

Втолкнутый конвойным, в комендантскую щукой влетел татарин в рваном бешмете, а за ним — белобрысый крохотный мужичонка, похожий на стоптанный лапоть.

В пучине препроводительных протоколов тонул усталый глаз. Филька почитал с пятого на десятое и все понял: татарина звали Хабибулла Багаутдян, другого — Афанасием Цыпленковым. Присланы они были из дальней Карабулакской волости. Князь — самый крупный в деревне бай, имевший шесть жен и косяк лошадей, — обвинялся в неплатеже налогов, спекуляции и организации какого-то восстания. На двух страницах перечислялись качества Афанасия Цыпленкова: он ярый самогонщик, он отчаянный буян, он искалечил у председателя корову, сына родного чехам продал, убил соседа за конное ведро и прочия и прочия… У Фильки в глазах зарябило.

«Фу ты, черт побери, — подумал он, разглядывая его рожу, похожую на обмылок в мочалке, — мокрица мокрицей, а какой зловещий мущина…»

Он подманил к столу татарина и бросил ему первый навернувшийся вопрос:

— Законного ли ты рождения?

Багаутдян полой бешмета вытер красное, залитое жиром лицо и мелко-мелко залопотал:

— Фибраля, вулсть, онь не спикалянть, присядятль цабатажник, члинь Абдрахман, биллягы, джиргыцын… — Упал на колени и, захлебываясь страхом, заговорил на родном языке.

Выкатив глаза и раскрыв рот, Филька беззвучно смеялся, а конвойный Галямдян пересказал слова Хабибуллы:

— Ана говорит, товарищ, прошу низко кляняюсь проверить мои дела, ни адин раз в жизни не был буржуем, а с него контрибуцию биряле, лошадка биряле, барашка биряле, ямырка биряле… Брала Колчака, берет и чека. Подушка продал, две самовары продал…

— Встань, несчастный магометанин, — равнодушно сказал Филька Багаутдяну, все еще ползающему на коленях и не смеющему поднять лица от заплеванного пола.

— Товарищ, товарищ…

— В подвал.

Кланяющегося татарина увели.

В комендантской было тихо, только от двери наплывали рыхлые вздохи осьмипудового конвоира Галямдяна да где-то за двумя стенками взвизгивала машинистка Кутенина.

Афанасий Цыпленков часто мигал, с придурковатым видом оглядывал потолок, заметив под ногами натаявшую с лаптей лужу, поспешно вытер ее шапкой и шапку сунул за пазуху.

— Цыпленок.

Афанасий дернул шеей, как лошадь в тесном хомуте, и подшагнул к столу.

— Жалуются на тебя, дядя, житья людям не даешь.

— Не знай.

— Вот тебя и арестовали за твое изуверство, кого винишь в своем несчастье?

— Не знай.

— А советска власть ндравится?

— Не знай.

— Как не знаешь?

— Не знай.

— Понятна ли тебе партейная борьба?

— Не знай.

— Какой деревни?

— Не помню.

Филька восторженно вскочил:

— Подойди, плюнь мне в кулак.

Афанасий, видя, что деваться некуда, плюнул.

Весный Филькин кулак упал на мужичье переносье так же, как падал тысячи лет начальнический кулак на мужичье переносье.

Сельский писарь за бутылку перваку научил Афанасия на все вопросы отвечать «не знай» и «не помню», но в этой глухой, без единого окна комендантской Цыпленков понял, что с комиссаром шутки плохи, и, отчаянно дернув всхохлаченной башкой, он откашлялся в кулак:

— Мы, стало-ть, Егорьевски, Карабулацкой волости.

— За что арестован?

— За свой хлеб.

— Сколько раз в жизни напивался пьяным?

— Не пью, товарищ, истинный господь, духтора запретили, нутру, вишь, вредно… А у нас, известно, какое мужичье нутро — чуть ты его потревожь, и готово… Самогоны этой проклятой и на дух мне не надо, не пью, нутру вредно, а я сам себе не лиходей.

— Сочувствуешь ли чехам и союзникам?

— Сохрани бог, видом не видал и слыхом не слыхал.

— Зачем жаловался чехам на сына, что он большевик?

— Врут.

— Как врут?

— Так… На Петьку я обижался, отцу хлеба не давал, а чехи-псы приехали да убили его.

— Жалко?

— Жалко, родная кровь.

— Правильно ли они его убили?

— Убили правильно, хлеба отцу родному не давал, шкуру бы с него, с подлеца, спустить.

— А тебя расстреляем, тоже будет правильно?

— Тоже правильно… Спаси бог… — Мужик торопливо закрестился.

— Боишься ли красного террора?

— Ни боже мой… Правду люблю.

— Да ну?

— Умру за божескую правду.

— А не приходилось ли тебе продавать керосин?

— Не помню.

— Как смотришь на идейных коммунистов?

— Смотрю дружески, идейным надо подчиняться.

— Что ты понимаешь в революции?

— Ничего, сынок, не понимаю.

— Как по-твоему, за кем останется победа?

— У кого кишка толще, штоб тянулась, да не рвалась.

— А не снятся ли тебе черти?

Допрос продолжался вплоть до той минуты, когда задребезжал телефон. Чугунов приказал готовить роту и прислать наверх всех сотрудников секретно-оперативной части.