Судьба ополченца

Гена Любов — какой это человек! Он и сейчас жив. Любов — правая рука Короленко, и честность, и храбрость при нем, и преданность командиру, он весь путь прошел с ним, от июньского окружения сорок первого года в Литве, где застала их война, до последнего часа, последней минуты жизни Короленко.

Встретился с девушками-партизанками из отряда Короленко. Они встали группой, и я их сфотографировал. Среди них были Женя Рутман и Нина Гайсёнок. Женя, когда освободили Белоруссию, воевала и дальше, уже в армии, она осталась жива. А Нина Гайсёнок погибла трагически. Они с Колей, ее братом, тоже партизаном, зашли домой, в свою деревню, и в это время налетел отряд карателей. Чтобы не попасть в плен, Николай застрелил сестру и себя.

В последний момент в группу девушек встрял, возвышаясь над всеми, Алексей Лопаткин — выскочил неизвестно откуда, он не был запланирован. Алексей москвич, весельчак, этакий русский парень, высокого роста, в бою смелый — геройский пулеметчик! Мы с ним сдружились, он как-то очень прильнул ко мне, а вроде были разные. Его поражало, он рассказывает — а я это тут же рисую. Я с вниманием и удивлением его слушал, меня тоже к нему тянуло как к храброму и сильному человеку. А может, в душе льстило, что такой человек уделяет мне внимание. А он передо мной любил еще и покрасоваться. В это время он только вернулся из рейда в Литву, и Мите удалось забрать его в свой отряд командовать девичьим взводом. Позднее он стал командиром отряда и погиб во время прорыва блокады.

Во второй половине дня в Пышно прибыл 4-й отряд под командованием Мисунова, который должен был сменить отряд Короленко, и я снял командиров отряда на конях. Я их попросил: «Давайте мне, встаньте, как у Васнецова «Три богатыря». А так как они действительно выбирали экспозицию для отряда, то это и было в лад, да и они рады были сняться. В партизанах люди с большой серьезностью относились к фотографированию, так как завтра ждала неизвестность — бой, и бой суровый, и потому все рады были сфотографироваться, может, хоть снимок останется. И в этом был торжественный момент. Момент перед боем всегда заставляет посмотреть на себя со стороны и ощутить всю важность и ответственность предстоящего.

А мне тогда захотелось такую картину написать: конники на вспаханной земле — вот я и попросил их попозировать.

Алексей Лопаткин повел меня обедать. На главной улице Пышно мы встретили Настю Булах, нашу замечательную медсестру. Только взялся за аппарат, как подошел и встал рядом с Настей Коцюбинский, он был командиром взвода, но его не очень любили в отряде. Алексей сразу встал с другой стороны, и я снял их — с Настей в центре. Настя — это такая замечательная женщина, сказочной доброты и внимательности!

У меня было такое общение! Сейчас вспоминаю и диву даюсь, насколько тесно я был связан с бригадой, с ее людьми. Вот тебе и художник. Казалось, чуждый для них, человек чужой, но так как я считался летописцем событий, то был близок и к бойцам, и к командирам, — и эту любовь я не могу ни забыть, ни изменить ей. В моей жизни художника эти снимки и эти воспоминания накладывали на меня не то обязательства, не то долг перед всеми этими людьми, которых я видел и был рядом с ними, которые возлагали на меня надежду, пусть не высказанную словами, что я сохраню память. Вот я и хранил. А теперь передаю в музей Всероссийской Памяти {37} . Если б знать, так фамилии собрал все. А то время было такое, что даже записать фамилии я не имел права.

37

Имеется в виду Центральный музей Великой Отечественной войны на Поклонной горе в Москве. — См. примеч. на с. 357.

В общем, весь день я провел в отряде и весь день снимал; еще продолжался шок после смерти Василия и Жукова, нужна была эта разрядка общения, и я ее получил в отряде Короленко.

* * *

В последних числах апреля вернулся отряд Лобанка из Литвы, проделав рейд в триста пятьдесят километров по вражеским тылам между немецкими гарнизонами, наводя панику и сея легенды. Подрывали эшелоны, уничтожали опорные пункты немцев и управы. Рейд длился три недели. Вернулись все! Это казалось фантастичным. Ведь охотились за ними все полицейские Литвы — столько засад сделали! Но наши с боями прошли, захватывая и раздавая населению скот, продукты, награбленное немцами, — и возвратились, овеянные легендами. Правда, был один раненый, Ванечка Чернов, но его на привале нечаянно ранил в ступню Володя Лобанок, когда чистил свой пистолет.

Вернувшись из рейда, Лобанок со своим отрядом сразу же провел засаду. Засада эта была особая. Почти все ее участники были членами подпольного Лепельского райкома, Лобанок хотел показать, чтобы поднять авторитет членов райкома, что у них никакого нет привилегированного положения. В этой засаде они уничтожили пять машин — отряд казахских националистов, завербованных в лагере военнопленных. Многих, почти половину отряда, взяли в плен. Зебик говорил на них: «Сабаки». Зебик — это скала. А эти могли опять сдаться немцам в любой момент, они были очень психологически нестойкими, очень боялись за свою жизнь, опозорили свою нацию.

И тогда, после этого боя, вышло решение командования бригады: за организацию рейда и засады, за проявленное в боях мужество написать картину о лучших, отличившихся бойцах отряда.

Я решил изобразить засаду на дороге. Тут же сделал эскиз и приступил к картине «Засада на большаке». В нее вошли такие замечательные партизаны, как Лобанок, Юра Смоляк, Алексей Лопаткин, Садовский и Клопов. Алексей, Садовский и Клопов — пулеметчики. Алексей — рослый, азартный и в бою смелый. Садовский в атаку ходит в рост с ручным пулеметом, поливая свинцовыми брызгами противника, что вносит большую панику. Клопов — тоже геройская личность.

Картина была сто на сто тридцать. Писал ее и делал к ней акварельные и карандашные портреты. Позировали мне не только герои картины, но и пленные немцы. После фашистской пропаганды для них все было открытием, и то, что их партизаны не расстреляли, и то, как мы живем и как с ними обращаемся. А тут еще картины у партизан и пленных используют для позирования — это совсем их повергало в изумление.

Но в мае мне недолго пришлось поработать над картиной. Лобанок уезжал в Чашницкий район, в отряд Мити Бурко, состоявший из бывших полицаев, и, наверно, после моего разговора с Позняковым Дубровский ему посоветовал, а может, он сам решил, но только забирал он меня с собой, чтобы увезти с глаз Познякова.

Солнечным майским утром мы с Лобанком садились в бричку, я ехал с ним как телохранитель, Дубровский меня напутствовал:

— Смотри, Николай, отвечаешь за комиссара. А если что случится, должен вынести с боя. Береги Володю, тебе доверяю.

Мы обнялись. Позняков и Володя Качан, замначальника штаба бригады и заместитель Лобанка в подпольном райкоме, наблюдали эту сцену. Дубровский как бы говорил Познякову: смотри, этому человеку мы верим и даже свою жизнь поручаем.

Качан тоже запомнил этот разговор, ведь он слышал и то, что говорил обо мне Позняков в штабе. Прошли годы, и, когда мы встретились после войны, Качан мне напомнил: «А помнишь, как Дубровский тебя провожал? Вставил он перо Познякову!» А для меня тогда было трудно переоценить слова Дубровского, настолько я гордился этим доверием, значит, что-то правильное было в моем поведении, если люди так относились. Конечно, мне сразу стало тепло, и была гордость, что вот такие у нас, партизан, отношения и такие люди.

* * *

Путь наш с Лобанком лежал через деревню Стайск, куда мы и приехали спустя несколько дней, так как по дороге заезжали в отряды и в кавэскадрон, которым командовал Михаил Чайкин, бывший адъютант комбрига.

В Стайске стоял отряд Николая Сафонова, мы рады были встрече, и я сфотографировал Николая со Стасей, его женой, он попросил. Стася была медсестрой, они познакомились и поженились в партизанах.

Через день после нас приехал в Стайск Позняков с информацией о Пятом пленуме ЦК. Собрали людей, и я сфотографировал партизан, слушающих Познякова. На этом с ним расстались, до встречи на строительстве аэродрома, где опять нам пришлось близко столкнуться.