Судьба ополченца

А Кононов, как по заказу, вставал в бравые позы и охорашивался, прямо гарцевал перед аппаратом, бравого обличья был мужчина, и знал это, — то ногу отставит и замрет, то положит руку на рукоять пистоля, то автомат примерит. Теперь повернулся к хлопцам, занервничал:

— Есть у кого зеркальце? И расческу бы. Хлопцы дружно зароготали:

— Ну красив, красив, чего тебе еще?! — И ко мне: — Сделай его чернявым, а не рыжим.

Это уже ничего хорошего не сулило мне. Но я продолжал щелкать, взводил и взводил затвор. Потом мне показалось мало, попросил Кононова влезть на пенек:

— Будто ты на коне сидишь, а я снизу возьму. И смотри в бинокль.

Тут же услужливо ему поднесли бинокль. Криво улыбаясь, Михаил процедил:

— Ну как есть Чапаев. Давай теперь с шашкой, и коня ему, коня!

Я остановил, мне уже стало жалко Кононова:

— Коня не надо, я ему доделаю коня. — И ахнул: — Ах вот тебе, пленка кончилась!

Кононов сокрушался:

— Жалко, на коне бы здорово получилось.

Я пошел, попрощавшись со всеми. Но руку подавать побоялся, чтобы не нарваться на откровенное признание. Сказал только:

— Надо спешить, проявить поскорей.

Знал, что или Борис, или Мишка придут следом. И точно, пришел Борис. На нары не сел. И у нас с ним состоялось объяснение.

— Что ж ты, — сказал Борис, — я уж при всех не хотел тебе говорить, так сподлючился?! Ты ж с Васькой дружишь!

Я говорю:

— Борис! — Открыл фотоаппарат и показал: — Пленки-то нет! А мне хотелось посмотреть, насколько он падкий к этому делу.

Ох, хохотали! Я им угодил, очень угодил! Но и себе тоже. Потому что я не был согласен с решением Лобанка. И Аллочка была человек темпераментный, страстный и решительный, смелый; и Василий — из видных, первых командиров в бригаде. Короче говоря, надо было свадьбу делать или как-то еще. Но ни в коем случае нельзя было их наказывать, как преступников. Володя очень несправедливо тут поступил, и одобрения внутреннего у всех не получил. Почему выходка моя и удовлетворила всех как месть. Борис заливался смехом, обнимал меня:

— Уважил, уважил нас! Мишке скажу. Чтоб только никому не говорил, командиром же будет.

Я согласился, добавив:

— Но в атаку не поведет. Там фотографа не будет.

Борис еще пуще захохотал. А хохотал он раскатисто, можно сказать, самоотверженно.

А так и вышло с Кононовым, признания как командир он не получил.

* * *

Сегодня опять в землянке Дубровский и Лобанок. Лобанок очень любит изобретать новые формы борьбы, новые средства. Вот и сейчас. Идет речь о моих картинах, и Лобанок говорит, что все картины, какие будут написаны, надо повесить в специальном здании. Федор Фомич замечает:

— Вот штаб строим, там и повесим.

Но мы с Николаем говорим, что мало света будет, одно окно всего. Лобанок решает:

— Завтра же надо сказать плотникам, чтобы прорубили в срубе три окна в ряд. — И добавляет: — Надо, Николай, картину написать об уничтожении эшелона и обязательно в ней Короленко и Бульбу изобразить, и Мишу Чайкина.

Отвечаю категорически:

— Напишу картину, если увижу операцию. А не видя — не смогу.

Это и решило все. Лобанок согласился, Дубровский дал «добро», и теперь я стал готовиться.

Когда кто-то идет на операцию или в разведку, ему стремятся дать все лучшее, оружие и одежду. Миша Чайкин обещал мне свой полушубок, Ваня Чернов дал две гранаты, Коля — перчатки; пистолет и винтовка у меня есть. Альбом приготовлен и карандаши в порядке, все вкладываю в старенький потрепанный планшет. В хозяйстве остается один Николай Гутиев, поручаю ему Тасса, так как на «железку» его запретили брать.

Все тщательно готовятся к завтрашнему выступлению, чистят оружие, подгоняют одежду. Дубровский и Лобанок берут с собой три отряда, операция предстоит очень большая. У меня свое задание: собрать материал для картины «Разгром вражеского эшелона»; нужно отразить в картине новый метод уничтожения эшелонов и инициаторов этого движения, Дубровского, Лобанка, Короленко и Бульбу — Степана Николаевича Шенку.

Вчера Степан Николаевич проделал большой путь по снегу, ночью, чтобы успеть передать важные данные, когда и какие составы будут проходить через станцию Прозороки, возле которой намечена диверсия. Я решил воспользоваться тем, что Шенка в лагере, и после ухода комбрига и комиссара сделал его портрет. По этому рисунку он и будет вписан в картину.

Уходит Степан Николаевич в землянку разведки, я тоже ложусь спать. Но все настроены нервно, как всегда перед походом и после напряженного дня, еще долго не спим, из темноты то один, то другой вставляют свои замечания.

Проснулись затемно, выскочили умываться на улицу, снег лежит голубо-синей пеленой, всюду слышатся смех, быстрые приказания, уже запрягли лошадей, выносят закутанные пулеметы и ставят на санки. Быстро идем в столовую, там в большом котле уже готов суп, издающий чудесный запах, щедро наливает его каждому в миску повар.

Все готовы, и, когда начинает светать, строятся отряды, их осматривают командиры и командование бригады.

Первой идет разведка, затем отряд Короленко, Дубровский и Лобанок в одинаковых белых овчинных шубах едут каждый в своих саночках. Растянулась колонна партизан, одних только станковых и ручных пулеметов тридцать штук на санях. Едут орудия, сделанные партизанскими мастерами, — наша гордость.

Я сижу с Дубровским в саночках, запряженных его огромным, серым в яблоках жеребцом, подаренным комбригу партизанами. Привели его из Западной Белоруссии, а конь с норовом — кусается и седлать себя не дает. Бились конюхи, Серый весь в пене, храпит, держат его н? растяжке два партизана, а он, как бес, то на дыбы становится, то задними ногами бросает так, что все отскакивают. Подошел Митя Бурко из особого отдела:

— А ну, бросай поводья!

Все в недоумении. А Митя опять:

— Бросай, говорю, поводья! — И еще добавил для подкрепления несколько непечатных слов.

Бросили поводья. Бурко идет прямо к жеребцу, посвистывает и смотрит ему в глаза. Произошло чудо, совсем непонятное! Конь успокоился, Митя гладит его по губам, и уже нет ярости, кротко кладет жеребец голову на плечо Мите и идет за ним.

Оседлал Бурко коня, к комбригу подвел:

— Ездить будешь, товарищ комбриг. Только ласкай его. Бурко до войны зоотехником был и потому знал, как с

лошадьми обращаться нужно.

Дубровский — рассказчик острый, слушать его интересно, я не заметил, как добрались до деревни. Пришли мы днем и стали дожидаться, когда подойдет время ударить по эшелону.

К ночи бригада опять вытянулась колонной и двинулась к полотну железной дороги. Я снова ехал с Дубровским.

— Устроим тебе представление, — говорит Федор Фомич, — только рисуй успевай.

Подошли тихо, лошадей и подводы от пулеметов за бугром в ложбине оставили, сами расположились дугой по взгорку вдоль полотна железной дороги, установили пулеметы, поставили пушку 45-мм. Ждем. Возле каждого сноп соломы лежит с веревочными лямками, чтобы руки оставались свободными у бойцов, когда побегут на штурм состава. Нужно будет поджечь каждый вагон и уничтожить все, что в нем находится, но бензина у нас нет, вот и приходится снопы подвозить, чтобы было чем поджигать. Это и есть новая тактика диверсий на железных дорогах.