Судьба вампира

— Ты расскажешь ему после своей смерти… все расскажешь…

В глазах поплыло, голова закружилась. Тьма сверкнула огненной вспышкой, и миг, отделяющий его от вечности, застыл на клыках вампира.

Морелия вздрогнула и осела на руках Тэо Брукса. Голова ее склонилась набок, тело обмякло. Орнан увидел рукоять серебряного клинка, торчащую из спины служанки. И услышал голос.

Я вовремя?

— Если бы не ты, меня бы уже не было в живых.

— Ты был бы вампиром. Значит, не судьба, — писатель попытался улыбнуться, но малейшие движения губ вызывали боль. — Не волнуйся, я попал точно в сердце. Она не выживет.

— Где ты был? Я потерял тебя.

— Извини, мне пришлось отвлечься. Но зато я нашел вот это, — Виктор положил руку на груду книг, лежащих на полу.

Они сидели в гостиной за большим обеденным столом, посередине которого стояли две горящие свечи. Они рассеивали мрак, царящий в помещении.

— Что это? — спросил Тэо, бросив взгляд на книги.

— Мои романы, — ответил Виктор.

— Это все твои романы? — Тэо удивился не только количеству книг (их было не менее трех десятков), но и тому, что писатель говорил о них без всякой гордости. Ему казалось, что о выращенных помидорах говорят куда как с большим восхищением.

— Да, но я хотел показать тебе не книги, а вот это, — писатель схватил верхний том, перевернул его и ткнул пальцем в заднюю обложку. Там, под аннотацией в левом нижнем углу притаилась маленькая фотография. С нее на читателя смотрело сияющее лицо молодого Виктора Мурсии. Черная шевелюра ниспадала на лоб, глаза блестели озорством, а улыбка на губах была еще далека от того, чтобы болеть.

— Здесь мне нет еще и тридцати, — мечтательно проговорил писатель.

— Я бы дал лет двадцать пять, — Тэо внимательнее всмотрелся в фото. — Только вот это портит все, — снимок был перечеркнут двумя жирными линиями, оставленными, по всей видимости, перьевыми ручками, ибо борозды от них глубоко вспахали глянец.

— Вот еще, — Виктор взял следующую книгу, перевернул. Точно такое же фото было испорчено идентичными царапинами. — И так на всех, — рука его легла на оставшуюся кипу книг.

— Ненависть, — Тэо покрутил увесистый талмуд.

— Что?

— В этом доме тебя ненавидят. Не спрашивай, я не знаю, с чем это связано, но, судя по всему, причиной могут быть твои романы.

— Неслучайность столкновения из той же серии…

— Она знала о тебе. Знала, что ты известный писатель. Только каким образом она узнала о том, что ты появишься в Менкаре? Это загадка.

— Я никому об этом не говорил. Даже Эдди не знал, — Виктор сделал глубокий вздох, настолько глубокий, что в груди отозвалась боль, которая мучила его несчастное горло.

— В этом городе живут одни критики.

— «Потерянный рай», — изрек Тэо, прочитав название книги.

— Один из самых известных моих романов.

— О чем он?

— О любви, как и все мои книги.

— Он датируется двухтысячным годом, — Тэо снова посмотрел на перечеркнутое фото. — Странно.

— Ты имеешь в виду, что на фото я слишком молод?

Тэо кивнул.

— Меня рано признали. В двадцать пять я уже был известен. Не многообещающим, а вполне состоявшимся автором. Мне нравилось посещать читательские клубы, давать интервью, участвовать в автограф-сессиях, одним словом, быть на виду.

— Со временем это прошло, — Виктор задумчиво смотрел на книгу в руках своего друга.

— Я всегда хотел, чтобы читатели запомнили меня вот таким, тридцатилетним, не старше. Поэтому до миллениума я отдавал в печать свои ранние фотографии. Потом я вообще отказался от того, чтобы мои фото печатали на обложках. Пресытившись славой, я потерял страх забвения. Глупец, совсем не боялся, что испишусь. Боялся только старости.

— Старости?

— Да, — Виктор закатил глаза. — Как и многие мечтатели, хотел оставаться вечно молодым.

— Что ж, желание забавное. Я забыл сказать тебе одну важную вещь. Знаешь, что перед смертью мне рассказала Морелия?

— Что?

— Она сказала, что Анна не родная дочь Магды Фабиански. Что она удочерила ее, забрав из приюта в девяносто втором году.

Мгновение писатель осознавал услышанное. Потом спросил.

— Как такое может быть? С чего она это взяла?

— Я склонен ей верить.

— Верить? Но почему?

— Какой резон ей лгать?

— Она всего пять лет работала на Фабиански… — Думаешь, этого мало, чтобы узнать правду?

— Не знаю, — Виктор замотал головой. — Я вообще уже мало что понимаю.

— Мы можем легко это проверить.

Как?

— Отправимся в приют. И если окажется, что Анна действительно была удочерена, мы выясним, где она может сейчас находиться. Наверняка девушка продолжает общаться с теми, кто ее туда определил.

— Ты знаешь, что это за приют?

— Спасибо Морелии. Это Приют Святого Августина, он находится в пятидесяти километрах от Менкара, в долине Абар у изумрудного леса Мортолео. Мы сможем доехать туда достаточно быстро. — Но смогу ли я дойти? У меня так мало сил… — Надо пытаться.

— Господи, почему все эти испытания выпали на мою долю? Чем я прогневал бога?

— А в том, что бог есть, ты успел убедиться?

— Я выдержу, — писатель стиснул зубы.

— Пятьдесят километров это не так много, мы сможем добраться туда еще до восхода солнца. Проблема в том, что все выезды из города наверняка уже блокированы полицией.

— И что нам делать?

— Будем надеяться, что пока они ищут только одного человека.

— Ты рискуешь.

Тэо улыбнулся и пожал плечами.

— Полиция Мирта-Краун слишком медлительна. К тому времени, когда у них появятся мои фото, пройдет целая ночь. Так что, у нас есть время.

— Странно.

— Что?

— Раньше ночь для меня была всего лишь эпизодом из жизни, одним из многих. И она могла пройти за полвздоха до сна. А теперь… теперь она представляется мне бесконечной пыткой. Вечностью, в которую шагнуть мне одному мучительно и страшно.

— Попробуй уснуть. Пару часов сна придадут тебе новых сил.

— Сейчас ночь, Тэо. А вампиры ночью не спят.

— Ну что ж, как скажешь. А я, пожалуй, вздремну, — с этими словами Тэо лег на гостевой диван в прихожей дома на бульваре Кинкан. Через пять минут он уже спал.

Виктор, в отличие от мудреца, этой ночью не сомкнул глаз.

Он пытался представить, как он выглядит, во что он превратился. Рука его легла на щеку, лоб, потом на подбородок.

Фарфорово-белая кожа обтягивала череп настолько плотно, что, казалось, вот-вот порвется, как иссохшая пергаментная бумага, стоит к ней лишь прикоснуться пальцем. Ее мерзкий бледный цвет местами переходил в еще более отталкивающий, серый.