Судьба засранца

– Апполон, есть случай тяпнуть. Не откажешься?

Ну как я мог отказаться?!

Однако опасную подоплёку дела я узнал попозже. Дело в том, что на центральном складе члены балдёжной бригады отмечали чей-то день рождения. Закуски было мало, гораздо больше спирта. Но вот никто толком не знал: питьевой он или технический? Поэтому, решили найти малоценного человека, чтобы проверить на нём качество спирта. Если такой человек вдруг протянет ноги, ущерба от этого не будет, ибо спирта было, как говорится «выше крыши». Но вот кого же для пробы напоить? Бесполезных работников в шараге было хоть отбавляй. Например, любой из конторы. Но этот ж такие козлы, что прежде чем ноги протянуть, обязательно сдадут – кто им дал спирт. Можно было попробовать действие спирта на каком-нибудь механике колоны. Но эти архаровцы наловчились пить всякую гадость, включая тормозную жидкость, и за чистоту эксперимента никто ручаться не мог. В результате долгой дискуссии организаторы пьянки пришли к выводу, что наиболее подходящей во всех отношениях кандидатурой для опыта являюсь я. Но об этом я узнал позже.

А тогда я пришёл на центральный склад и кладовщица суперпампушечка Прося протянула на подносе стопарик с дурманяще пахнущей жидкостью и соленый огурец.

Не знаю, был ли спирт питьевой или технический, но после его употребления со мной началось твориться что то невероятное, из-за чего я утворил ещё более невероятное.

Толстуха Прося, которую невозможно было охватить двумя руками двух человек, годящаяся мне по возрасту в мамы, вдруг превратилась в прекрасную девушку. Ей, по свидетельству очевидцев, я целовал руки, ноги и иные части тела, признавался в любви и читал стихи. Насчёт признания в любви, кажется, так и было. Смутно помню, что что-то целовал. А вот насчёт стихов не помню, ибо после второго стопаря я уже ничего не помнил….

…Я проснулся и с ужасом вспомнил, что ничего не помню. Правда, знакомые замызганные очертания родной общаги вначале успокоили. Но, повернувшись я с ужасом обнаружил, что на узеньком койко-месте рядом со мной горой возвышалась громада Проси. Я стал осторожно пробираться через эту громаду, но Прося проснулась и обняла меня так, что захрустели косточки, а я завопил: «Ой, мама!»

– Аполлоша! Ты такой мужик! Такой мужик! Я с таким лет десять не была! – восхищённо воскликнула Прося.

В это время в дверь резко постучали и голос комендантши резко потребовал:

– Клизма, засранец, открывай!

С перепугу я заорал сам не поняв что:

– Подождите, мы без лифчиков!

Это так возбудило комендантшу, что дверь начали с треском ломать. Торопясь привести себя в божеский вид до того, как выломают дверь, я напялил трусы, оказавшиеся просиными, и по размеру, пожалуй, подходившие к категории не то, что «семейных», а «артельных». Чтобы удержать их на своей тощей талии я стал их завязывать в огромные узлы. За сим занятием и застали ворвавшиеся в комнату должностные лица общежития и болельщики.

– Клизма! – вскричала, выпучив глаза на Просю, комендантша, – Ты что, сдурел?! После двадцати двух привести к себе этот комод?!

Комендантша в противоположность Проси была тощей и костлявой, что не было не отмечено Просей, которая заметила:

– Ну, если я комод, то ты доска.

– А ну вон отсюда, шалава! – взбесилась комендантша.

– От шалавы слышу! – ответствовала Прося.

На прощание Прося при всех чмокнула меня, оставив на пол-лица отпечаток губной помады. И, помахав на прощанье пухлой ручкой, пообещала прийти ко мне на работу.

– Если эти злюки не дают нам здесь, будем на работе любовью заниматься, – бросила она, уходя.

После ухода Проси должностные лица общежития со мной провели воспитательно-душещипательную беседу.

– Ты хоть соображаешь, что она тебе в мамы годится? – возмущалась комендантша. – Ты почему на молодых внимания не обращаешь?

– Сколько вокруг девчонок и незамужних, и разведённых, – корила воспитательница, – даже комендант или я, наконец…

Я пообещал учесть в следующий раз высказанные мне замечания и предложения, и вообще я больше не буду.

На работу в связи с этими событиями, я снова опоздал на два часа, правда, машины начальству ремонтировать за это время не понадобилось, а потому моего отсутствия никто не заметил.

Но вскоре мне пришлось снова смыться, ибо вовремя заметил, как в мастерскую на всех парах вплыла Прося и понеслась к моей каптёрке. Я вспомнил брошенное ею напоследок пожелание заняться со мною любовью на рабочем месте, и так ясно это представил, что выпрыгнул в окно.

И снова меня не было на работе часа два. Единственный, кто заметил моё отсутствие, был один из водителей. – Блатнов. Его фамилия была, кажется, Бледнов, но, учитывая его специфический образ поведения и работы, фамилию его называли иначе.

Нет, он никогда не бывал в местах лишения свободы, но в отличие чумазых насквозь промазученных водил всегда ходил в чистой одежде, как будто-то работал в балдёжной бригаде, хотя его колымага уже месяца три стояла в полусобранном состоянии. Причём, Блатнов и не собирался её собирать и выезжать до первого перекрёстка, где случится очередная поломка.

– Главный инструмент водителя не баранка, а шариковая ручка, – любил поучать Блатнов начинающих водителей, копавшихся в своих драндулетах и колымагах, – наши развалюхи никогда не починишь, а подписать путёвку можно всегда. Не всегда, конечно, «за спасибо» можно, но всегда подписать возможно.

И, прочитав сии нравоучения, шёл подписывать путёвки за несуществующие рейсы. А когда начальник колонны пришёл к Блатнову с претензиями, дескать, машина четвёртый месяц на ремонте, Блатнов кричал на него на весь цех:

– Какой ещё ремонт, командир! Я каждый день путёвки сдаю! Мне только что ли за путёвку платят! И тебе, командир тоже, кстати. Я разве только для себя, я же для всего УТТ полезное дело делаю!!!

Ну а, поскольку Блатнов химичил и мудрил для общественного блага, а не для личного, то его слишком затянувшийся ремонт руководство старалось не замечать. Другого водилу выпихнули бы с незакрученными гайками на колёсах недели через три ремонта, лишь бы не ухудшил показатели выхода машин на линию. А этого блатного терпели. Блатнова, одним словом.

Так как Блатнов не занимался ремонтом, свободного времени у него было хоть отбавляй и, разумеется, времени для наблюдения за тем, чем другие занимаются – ещё больше. Узрев, что мастер участка текущего ремонта (то бишь, я), имеет больше свободного времени, чем он, Блатнов весьма огорчился. И, как только заметил моё исчезновение с рабочего места в рабочее время, – моментально заложил об этом Главному механику Гаврилычу за неимением в УТТ на тот момент другого начальника.

…Возвращаясь в свою каптёрку, я нос к носу столкнулся с Гаврилычем. За его спиной маячил сияющий Блатнов, предвкушавший, какие неприятности обрушатся сейчас на того, кому лучше его живётся.

– Аполлон Эдуардович, – строго спросил Гаврилыч, – где тебя хрен в рабочее время носит?

– Хрен, где меня носит?.. – переспросил я Гаврилыча в растерянности.

– Да нет, редька, – уточнил Главный механик.

– Редька?.. – совсем растерялся я.

– Короче, Клизма, – объяснительную на стол, – подытожил беседу Главный механик…

Я растерялся окончательно, но Гаврилыч разъяснил мне:

– Я у тебя в холодильнике бутылочку «Русской» видел…

Ну, такую объяснительную я всегда готов на стол!