Судьба. Книга 1

— Ты права, мама, — поддержала её Джерен, — тот не курильщик, кто всего три раза на день сувчилим сосёт.

— Ну, понятно… вас с отцом не переговоришь, — раздражённо сказала Энекути, уловив в словах дочери иронию.

События минувшей ночи вновь ожили в её памяти, она горестно закряхтела, поднимаясь, и направилась к выходу. — Ох-хо-хо-хо, надо спешить… Целый день на ногах, как собака, мотаешься — одного встречаешь, другого провожаешь… Все косточки ломит…

— Иди, иди, — напутствовал её муж. — Ты же скромный, благовоспитанный сопи [65] , кроме тебя кта воду подаст для омовения.

65

Сопи — ученик и прислужник духовного лица.

В своё время его злило поведение Энекути, бросившей ради служения ишану всё хозяйство на попечение дочери. Он даже попробовал припугнуть её шариатом: мол, непокорную жену предписано до смерти убивать. Однако Энекути кое-чего нахваталась возле своего пира и быстро отпарировала: «В коране сказано, что у женщины два бога: старший — аллах, младший — муж. Я служу старшему — что может младший сказать?» Постепенно муж смирился, что его бестолковая жена не касается хозяйства, и теперь только подшучивал над ней, высмеивая её двуличность, приверженность к пиру и к своему сундуку.

Обычно по утрам Энекути в первую очередь шла к старшей жене ишана Сендахмеда, откидывала серпик на её кибитке, зажигала огонь в оджаке, грела для омовения воду. Однако сегодня, вся во власти ночных переживаний, она направилась прямо к Черкезу.

У Черкеза в комнате горела лампа, а сам он, уже одетый, лежал на кровати и задумчиво смотрел в потолок. Приход Энекути его обрадовал.

— Проходи, Энекути, проходи, садись, — торопливо пригласил он, даже не ответив на приветствие в ожидании добрых вестей от Узук.

— Ах, Черкез-джан, горе нам! — заныла Энекути, пытаясь утереть несуществующие слёзы. — Зловещая ворона каркала сегодня над моей кибиткой, ах, горе она накаркала…

Насторожившийся было Черкез хмыкнул:

— На то она и ворона, Кути-бай, чтобы каркать… А как наша несравненная Узук поживает?

— Её смейтесь над приметами, Черкез-ишан!.. Плохую весть принесла ворона… Долго билась я с Узукджемал, утешала её, уговаривала. Умру, говорит, на месте, не стану невесткой ишана Сеидахмеда. Но от меня трудно отвертеться. И наконец согласилась стать твоей женой! Хотела я тебя порадовать, да поздно было. Думаю, утром радостней весточкой ишана молодого разбужу… А утром оказалось, что эта двуличная тварь сбежала…

— Как — сбежала?!!

— Сбежала с каким-то парнем… И лошадей ваших увели…

Известие ошеломило Черкеза. Метнулись в разные стороны мысли, словно стайки испуганных воробьёв и там, где они сидели, осталась серая пыль дороги да яблоки лошадиного помёта.

Сжав руками голову, как бы сдерживая разлетающиеся мысли, Черкез рывком встал с кровати. Нет, не дорожную пыль он видел. Перед его глазами стояло прекрасное лицо Узук с раскрыльями напряжённых бровей, он слышал полный гнева, презрения и не изъяснимой прелести голос. Ему казалось, что та недолгая встреча в келье была самым светлым в его жизни. И чем больше он вдумывался в смысл принесённого Энекути известия, тем сильнее ощущал в себе пустоту и горечь потери, и, если бы рядом не была Энекути, он, может быть, даже заплакал бы, как плачет от большой обиды мальчишка. Но недобрая вестница сидела в комнате, и Черкез тихо заговорил прерывающимся голосом:

— Я полюбил её, понимаешь, Энекути?.. А она не! захотела моей любви… отвергла её… А разве я виноват, что люблю?.. Разве в моей воле — любить или не любить?.. Человек — раб своих страстей… Они — как оковы на шее… на руках и ногах… но их нельзя сбить, как оковы. Разве я могу вырвать из сердца любовь и выбросить её?.. Нет, Энекути, не могу… я должен был бы вырвать всё сердце целиком, а без него человек жить не может… Ты можешь жить без сердца, Энекути?.. Нет? А я могу! Да, могу, потому что Узукджемал унесла его с собой… Нет у меня сердца… Если бы я сейчас увидел, что она садится на коня, я не посмел бы остановить её. Босиком, с непокрытой головой я молча бежал бы за ней до тех пор, пока не упал бы без сил. Не называй её двуличной, Энекути!.. Она верна своему чувству, и счастлив будет тот, кто доверит ей свою судьбу… Он будет самым счастливым человеком… У неё — красота райской гурии и мужественное сердце батыра.

Удивлённая и несколько встревоженная Энекути смотрела на Черкеза во все глаза — она никак не ожидала подобной реакции на побег Узук. Будь Черкез менее, возбуждён, возможно, удивился бы и он: почему вместе с досадой и горечью он испытывает одновременно странное чувство удовлетворения, словно он радуется, что эта девчонка ускользнула от него, удрала с каким-то бродягой; словно её судьба, её счастье заботят его всерьёз… Странным и непонятным порывам подвержено ты, человеческое сердце!

— Что теперь могу я делать? — продолжал жаловаться Черкез. — Всю жизнь гореть в огне любви мне суждено, что ли?.. Ни Тахир, ни Меджнун, ни Гариб не любили так своих возлюбленных, как я люблю Узук. Два века Лукмана [66] проживу, но не будет лекарства от моих ран. Наверное, пророк Джерджис [67] терпел в руках язычников меньше муки, чем терплю я от любви к Узукджемал… Навеки полюбил я её, Энекути, и никогда этот огонь не погаснет во мне!

66

Лукман — легендарный врач, жил, якобы, 4400 лет.

67

Джерджис — пророк, был подвергнут язычниками страшным мучениям.

— Что поделать, Черкез-джан, — притворно вздохнула Энекути. — Все от неё без ума… На что твой отец стар — и тот влюбился…

— Что ты мелешь! — опешил Черкез. — Причём тут отец?

— Правду говорю я… С неделю тому назад Узук плохо стало, она сознание потеряла. Пир пришёл помочь ей и… пытался поцеловать… то ли ещё чего… Огульнязик всё видела…

— Приснилось это твоей Огульнязик…

— А расцарапанное лицо пира тоже приснилось? Я сама видела! Сама! Собственными глазами!..

Черкез внимательно посмотрел на злорадствующую Энекути, словно впервые видел её, глаза его холодно блеснули.

— Ты лжёшь, женщина!.. Ты клевещешь на святого ишана, подрываешь его авторитет!.. Знаешь, что сказано в коране? «Тех, которые будут клеветать… и не представят четырёх свидетелей, наказывайте осьмьюдесятыо ударами». Ты хочешь получить наказание за клевету?!

Энекути не была настолько осведомлена в коране, чтобы заметить, что Черкез несколько исказил приведённый стих, но всё же она смертельно перепугалась. Впервые изменила ей осторожность, впервые нелестно отозвалась она о своём пире.

— Я ничего… я не хотела… — забормотала она, заискивающе глядя на Черкеза. — Я сопи, ученица пира… я не могла не осудить своего духовного наставника… но я никому не сказала… Только одному вам, ишан Черкез…

— Замолчи, женщина! Я тебя хорошо понял! Ты не сопи, а злоязычная клеветница, нечестивица. Если я услышу, что скажешь хоть одно слово, порочащее святого ишана, тебе будет очень плохо. И детям твоим будет плохо… Вставай и убирайся отсюда! И запомни, что я тебе сказал!..

— Простите меня, святой ишан… Простите…

— Не помня себя от страха, Энекути навозным шариком выкатилась во двор и помчалась к келье ишана Сеидахмеда. Ишан уже надевал калоши, собираясь идти в меджид на молебен. Энекути, подвывая, повалилась ему в ноги и заголосила:

— Пир мой!.. Стать бы мне жертвой ради вас!.. Простите меня!.. Виновата я перед вами… Простите, воды для вас не приготовила…

Она прижалась лицом к ногам ишана и судорожно гладила голенища его ичиг [68] . Удивлённый такой горячностью своей поверенной, ишан мягко сказал:

68

Ичиги — мягкие козловые сапожки, обычно без жёсткой подошвы и каблуков; выходя наружу, на них надевают калоши.