Судьба. Книга 1

— Не кощунствуй, богохульник! — Ишан в благочестивом испуге поплевал через левое плечо; некоторые из присутствующих сделали то же; Бекмурад-бай с интересом присматривался к Черкезу. — Не богохульствуй! Для таких, как ты, сказано в писании: «Будет питием кипяток и лютая мука»…

— Четвёртый стих десятой суры, — хладнокровно уточнил Черкез. — Но это для капыров сказано, а я — правоверный. Между прочим, в тридцать восьмой суре говорится, что «кара за зло — то же самое зло»… Аллах меня не станет карать, тем более, что я перед ним не погрешил ничем.

— Всё понятно! — с сердцем сказал ишан, чувствуя, что своим дословным знанием корана сын ставит его в невыгодное положение перед собравшимися. — Постоянно толкаешься в городской мейхане [69] около развратных женщин с накрашенными лицами и голыми ногами, набрался дурного духа и сам стал, мерзким и противным.

— Трудно сказать, кто мерзок и противен больше, — сидящий в мейхане или худжре… [70]

— Значит, ты не думаешь каяться?

69

Мейхана — питейный дом, кабак.

70

Xуджре — постройка при метджиде для жилья, для занятий, род кельи.

— В чём? Почему я должен просить прощения! Убил я человека или обворовал чей-то дом? Или чью-то невесту опозорил? Скажите мне мою вину — и я покаюсь. А если она в том, что я не хочу сидеть з келье, писать талисманы и поить больных чернилами и мутной водицей вместо лекарства, — это не вина. И без меня достаточно обманщиков мулл.

— О Нух! Поистине он происходит не от тебя! — горестно воскликнул ишан.

— Одиннадцатая сура, сорок шестой стих, — снова уточнил Черкез. — А предыдущий стих гласит: «О господи, мой сын происходит от меня!».

Не удостоив Черкеза ответом, ишан Сеидахмед сказал:

— Люди, вы слушали, что говорит этот сбившийся с пути. Я больше не хочу ни слушать его, ни видеть его лицо. Решайте вы. Если он послушается ваших советов, покается перед аллахом — хорошо; нет — пусть идёт, куда хочет.

— Что ж, видно, мне придётся уйти, — Черкез поднялся и пошёл к двери. — Говорят, что головы двух баранов не уместятся в одном котле. Если отец на выносит нас, мы снимаем себе комнату в городе. А каяться мне не в чём. Я думаю, что. те, кто сидит по кельям и просит у бога прощения, знают, чего они просят. Мне просить нечего…

Энекути выручило только то, что Черкез задержался у выхода. Открытая рывком массивная дверь надолго отбила бы у неё охоту подсматривать в замочную скважину. Однако и так не всё обошлось благополучно. Увидев подходящего к двери Черкеза, Энекути повернулась, чтобы бежать, запуталась в собственных ногах, упала и поползла прочь на четвереньках, наступая коленями на подол платья и тыкаясь носом в землю. На её счастье в это время двор был пуст, и никто не смог посмеяться над ней, а когда появились двое стариков, растрёпанная Энекути уже встала на ноги и мокрая, задыхающаяся, бежала к кибитке старшей жены ишана — матери Черкеза.

Увидев наперстницу мужа в таком растрёпанном виде, жена Сеидахмеда встревожилась.

— Боже мой, что случилось? Откуда ты бежишь?

— Ай, биби-эдже, дорогая моя, — запричитала Энекути, — вчера читала я последнюю молитву… и вдруг тревога закралась в сердце… Предчувствие какое-то… «Дай бог, чтобы всё было хорошо, — сказала я и лёг ла… А сегодня… Ах, дорогая биби-эдже, как передать вам недобрую весть! Я люблю приносить людям радость, чтобы они улыбались от моих новостей… Почему моё желание не исполняется?..

— Да говори быстрее, что случилось!..

— Моя биби, при, наш святой пир, прогнал своего сына!.. Вах, горе какое…

— За что прогнал?!

— Говорит: с пути сбился… Говорит: уходи куда глаза глядят… Вах, поблекло светлое лицо Черкез-джана!..

— Да что же сделал ишан Черкез?

— Ах, моя биби… бороду сбрил наш Черкез, И усы. А святой пир разгневались очень и выгнали его из дома… Что теперь будет…

Оставив бедную женщину в слезах, Энекути направилась в кибитку Огульнязик. Теперь она шла важно, степенно, её только что печальное лицо с разводами слёз на грязных чёрных щеках стало каменна неприступным.

Огульнязик, возбуждённая, с понятпой тревогой ожидающая шума по поводу, исчезновения Узук, встретила гостью почтительно.

— Проходите, Энекути-эдже… Присаживайтесь…

Стоя в дверях, Энекути криво усмехнулась.

— Пройдём ещё… Успеем…

— Садитесь вот сюда… Чай уже готов. Сейчас я вам пиалу достану…

— А одежду ишана-ага ты мне не достанешь?

— Какую одежду?!

— Ту самую, что ты вчера Узук с её бродягой отдала!

Огульнязик ахнула от неожиданности, закрывая рот руками, обомлела. Ей показалось, что её обухом по голове ударили. Всё закачалось, поплыло перед глазами, во рту сразу пересохло. А Энекути безжалостно продолжала:

— Что голову-то опустила? Думала, о проделках твоих никто не уз-нает? У-у, бесстыжая!.. Биби-эдже плачет у себя в кибитке, пир мой плачет в своём худжре, Черкез-джан в дороге плачет — одна ты радостная ходишь, смеёшься над общим горем? Посмотрим, долго ли тебе придётся смеяться. Посмотрим, сколько времени ты злорадствовать будешь!.. «Проходите, Энекути, садитесь…» Да я у такой нечестивицы порог не переступлю, куска хлеба не отведаю!.. Говори, куда проводила гостей с чужими подарками?! Да руки убери! Чего закрываешься? Вчера надо было стыдиться. Убери руки!..

Трудно сказать, что промелькнуло за эту ужасную минуту в голове Огульнязик. Может быть, молодая женщина видела себя опозоренной, оплёванной всеми и потом — живой кричащий факел, извивающийся от нестерпимых объятий пламени. Может быть, перед глазами её прошла возбуждённая, запыхавшаяся толпа, а там, откуда уходили люди, вздрагивала и шевелилась большая груда камней.

— Жертвой мне вашей стать, сопи-эдже! — взмолилась она, падая на колени перед Энекути. — Я в ваших руках… Убейте» бросьте меня в огонь, но не позорьте перед людьми! Всё сделаю, что прикажете, только не губите!..

Удовлетворённая Энекути несколько минут молча наслаждалась своим триумфом. Потом прошла и села на почётное место. Огульнязик заметалась вокруг неё, не зная, чем угостить, чем одарить свою страшную гостью.

* * *

После ухода Черкеза в келье ишана Сеидахмеда долго говорили о случившемся, порицали испорченность современной молодёжи, падение нравов, неуважение к старым законам и обычаям. Некоторые из приглашённых, выразив надежду, что всё уляжется, ушли, сославшись на дела. Остались четверо наиболее именитых стариков и Бекмурад-бай. Крупный и сильный, в шуршащей рубахе из белоснежного маркизета, он сидел, как большая хищная птица, за всё время обронив всего несколько слов. Когда закрылась дверь за последним из уходящих, Бекмурад-бай достал бумажник и небрежным жестом бросил несколько кредиток ишану Сеидахмеду.