Судьба. Книга 3

Он растопырился над пьющим, как клушка над цыплёнком, снова принимая на своё иссохшее тело удары плетей.

— Пей, брат, и помяни нас, грешных, у престола всевышнего.

— Это большевик! — зашептались в толпе.

— Это Ага Ханджаев!

— Кровник хана-ага!

Напившись, Ханджаев с благодарностью посмотрел на оборванца, беззвучно пошевелил губами. Оборванец вздохнул, потоптался немного около и пошёл прочь, прижимая к открытой груди пустой кувшин. Толпа расступилась, пропуская его.

— Вот пришли они к вам и сверху и снизу вас, — бормотал он, опустив голову и ни на кого не глядя, — и вот взоры ваши смутились и сердца дошли до гортани, и стали вы думать об аллахе разные мысли. Там испытаны были верующие и потрясены сильным потрясением!

— Святой человек!. — шептали окружающие. — Коран читает!

Тем временем джигиты стали теснить толпу подальше, а к Аге приблизились двое конных и личный палач Эзиз-хана. Он взял два аркана, прикреплённые к сёдлам всадников, затянул их петлями ноги Ханджаева. Джигиты развернули коней в противоположные стороны.

В толпе заволновались.

— Не может быть такого наказания!

— Земля такого злодейства не выдержит!

— Пощади пленного, хан-ага!

— Пророк завещал милость к побеждённому!

— Пощади, хан!

Не обращая внимания на выкрики, Эзиз-хан всматривался в лицо Аги, жадно ища на нём следов слабости, страха, мольбы о пощаде. Но Ханджаев, зажмурив глаза и крепко стиснув зубы, ждал последнего страшного рывка, который разорвёт пополам его трепещущее от предчувствия адской боли тело.

— Ну? — резким птичьим голосом крикнул Эзиз-хан. — Докажи, Ага Ханджаев, что ты злейший враг большевиков! Докажешь — помилую!

Ага открыл глаза и попытался подняться. Но рапа и натянутые верёвки мешали ему. Из толпы вышел старенький белобородый яшули. Джигиты не посмели его задержать. Он приблизился к Аге, помог ему встать и остался рядом, поддерживая.

— Ты поступил подло, Эзиз! — Ханджаев говорил негромко, борясь со слабостью и головокружением, но среди наступившей немой тишины каждое его слово звучало отчётливо. — Ты взял меня не в честном бою, а раненного… Но тебе не привыкать к подлости. Ты всосал её с молоком матери, умножил деньгами англичан… Ты продал свою родину иноземцам, Эзиз, и люди проклянут твоё имя. Тебя ожидает такая же смерть, как и меня — поучись у большевиков, как надо умирать. Я был большевиком и остаюсь им! Ты не дождёшься от меня мольбы о пощаде! Я плюю на твою чёрную, змеиную душу, Эзиз!..

Побелевший так, что оспины казались чёрными горошинами, рассыпанными по куску курдючного сала, Эзиз-хан махнул джигитам:

— Кончайте! Да свершится правосудие!..

Джигиты разом хлестнули коней.

Тонкий, нечеловечески дикий вопль взметнулся над глухо ахнувшей толпой и сразу замер.

Толпа стала быстро редеть.

Долго дерево стоит, да всё-таки падает

Дурды посчастливилось. Течением его и Сергея отнесло от моста в сторону. Джигиты, всё внимание которых было поглощено Берды, по сторонам не глазели. Дурды и Сергею удалось незаметно выбраться на берег.

Им повезло и дальше. Они наткнулись на потерявшего всадника коня, подманили его и благополучно добрались до аула. Сперва Дурды хотел укрыться в доме матери, однако Сергей решил, что лучше обратиться к содействию Огульнияз-эдже — у неё и просторнее, и с едой легче, да и родичи есть на случаи чего. Дурды согласился.

Однако на этом их удачи кончились. Правда, Огульнияз-эдже постаралась сделать всё, чтобы слух об укрывшемся в её доме раненом русском не подхватила стоустая молва. Но недаром говорят, что волчьи уши — всегда на добыче. Неизвестно, из чьего рода был доносчик— Сухана Скупого, арчина Мереда или кого иного, но он нашёлся.

Разные дурные пристрастия бывают у людей. Одни сводят петухов и часами любуются петушиными боями. Другие стравливают собак — и млеют от сладострастия, глядя, как клочьями летит собачья шерсть. Говорят, что бывает у некоторых и страсть к вынюхиванию чужих тайн и предательству.

Вероятно, это не так. Но всё же кто-то не посчитал за труд сбегать в аул Бекмурад-бая с известием, что старуха Огульнияз прячет в своей мазанке большевика.

Около полудня семь всадников под предводительством брата Бекмурад-бая Ковуса затопали по аульной улице к дому Огульнияз-эдже. Сергей, полулежавший на кошмах, не видел, кто едет, но интуитивно догадался: враги.

— Огульнияз-эдже! — позвал он. — Дайте мне мой револьвер! Разбудите Дурды и Клычли, если они спят…

Огульнияз-эдже проворно, но без лишней нервозности, подала Сергею наган, разбудила сына и Дурды, шепнув им, чтобы сидели тихо. Потом вышла наружу и стала неторопливо запирать дверь мазанки висячим замком.

В этот момент подъехали всадники.

— Чего запираешься, тётушка? — крикнул один. — Хочешь замком русского большевика спасти?

— Иди, иди своей дорогой! — спокойно отмахнулась Огульнияз-эдже. — Нету здесь никакого русского.

— Отопри, а то дверь сломаем! — пригрозил второй всадник.

— Это ты-то ломать станешь? — Огульнияз-эдже смерила его насмешливым взглядом. — Что ты здесь забыл? Терьяка я не держу, оружием не торгую. Ступайте к Сухану Скупому — у него всякой дряни вдоволь. Как говорится, коню — поле, лягушке — лужа. Идите, ребятки, подобру-поздорову.

— Ладно, ладно, тётушка, давай не будем ругаться, — примирительно сказал третий джигит. — Ты нам дверь открой. Мы посмотрим. Нет того, кого мы ищем — уйдём тихо-мирно.

— Может ты у меня индийского падишаха искать будешь? — Огульнияз-эдже спрятала ключ от замка где-то в складках своего платья. — Или вчерашний день?

— Индийского шаха оставь себе, тётушка. Нам другой «шах» надобен.

— Это кто же такой?

— Русский, говорят вам! — джигит начал сердиться. — Сергеем зовут!

— Не видала ни сиргея, ни пиргея! — отрезала Огульнияз-эдже. — Иди, сынок, девушкам голову морочь, а я уже стара для этого.

— Не уедем, пока не откроешь! — крикнул Ковус.

— А и на доброе здоровье! — живо откликнулась Огульнияз-эдже. — Сидите хоть до Страшного суда, только на угощение не рассчитывайте! Дурню, ему ведь что собаку волочь, что воду толочь — всё едино.

— Открывай, старая!.. — рявкнул Куванч, один из родственников Вели-бая, наезжая конём на Огульнияз-эдже.

Огульнияз-эдже быстро схватила ручку от старой мотыги, замахнулась на попятившегося коня.

— А ну, подойди, подойди, храбрец на овец! Я не посмотрю, что у тебя сабля на боку! Живо у меня нитками кверху побежишь!