Судьбе вопрек

Харви ухмыльнулся и снова повернулся к окну. Влюбленная по уши женщина не станет говорить тех слов, что произнесла. Не станет целовать другого на глазах тысяч людей, хотя прежде говорила, что поцелуй в губы для нее настолько личное, что ему она не сразу его позволила. Не станет без причины. В том, что причина имелась — правящий не сомневался. Следовало установить — что это за причина и может ли она помочь привлечь Зейду к ответственности.

— Ее здесь нет, потому что она в больнице, — просветил правящий.

— Что с ней?

— Разрыв аппендицита, перитонит, сепсис. Сейчас под коконом. Врачи не дают прогнозов.

Максимилиан сделал несколько крупных глотков и поставил стакан. Пусть он и не любил Аллевойскую, но как-то прикипел к ней. Она, которой так не хватало чувственности в столь техничном исполнении, смогла разжечь чувственность в нем. Впервые увидев ее танец, он подумал — что за мотыга? Но, присмотревшись, понял, что эта мотыга разжигает его искру. Что, чем больше он смотрит на то, как она движется, тем больше ему самому хочется танцевать. И в тот день он не выдержал, вошел в зал… Жалеет ли он об этом? Ни секунды.

— Она боец. Справится.

— Но я здесь не за этим, — Харви развернулся и спросил без долгих вступлений. — Могло ли оказаться так, что Флер хотела избавиться от соперниц — Сандры и Тильды, чтобы получить место солистки в этой твоей постановке?

Ронхарский замер, округлив глаза, подумав, что ему послышалось, а затем расхохотался. Правящему стоило немало усилий, чтобы сдержать рвущуюся на волю ярость. Он терпеливо ждал ответа.

— Нет, ну ты точно идиот. Я заикнулся, что хочу уволить Сандру, а она вступилась за нее. За женщину, что чуть ее инвалидом не сделала. Смекаешь?

Фетрой смекнул, что предполагаемый мотив лишен оснований и может легко быть опровергнут Ронхарским. Флер не было смысла подставлять других балерин, чтобы получить место солистки, если она сама отказалась убрать одну из возможных соперниц. В таком случае, покупка ею яда с целью, якобы, пропитать собственные костюмы и подставить другую балерину, вообще теряет какой бы то ни было смысл. Но ведь ее видели! И как опровергнуть такой довод, Хартман не знал.

— Ей не хватает уверенности. И у нее совершенно нет тщеславия. Странно, для танцора, но факт. Она оценивает свои возможности объективно.

— Спасибо за информацию. И на счет поединка.

— В нем больше нет смысла, — согласился Ронхарский, а после небольшой паузы добавил. — Она хорошая женщина. Не знаю, что заставило ее так поступить, но душа у нее чистая. И просто для сведения. После того, как ты ушел, она едва не сошла с ума от горя.

Харви поджал губы, а его сердце тревожно сжалось. Любовь правящего — яд, проклятье. Таким, как он, любить вообще нельзя, ведь там, где власть, всегда будут интриги, всегда будет необходимость изворачиваться, а, порой, причинять боль тем, кого любишь, чтобы защитить их.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Я ей задолжал.

Фетрой кивнул и стремительно покинул квартиру балетмейстера. Надежда на невиновность Флер обрастала доказательствами, но вопросов, увы, меньше не становилось. Больше всего ему сейчас хотелось полететь в больницу и поговорить с ней, все объяснить, поцеловать и сказать, что защитит от любых бед. Но пока он не разберется в причинах, заставивших ее поступить так, как она поступила, фетрой к ней и близко не подойдет.

Следующий пункт назначения — третий дистрикт. Тильда Льюби — единственная, кто в этой истории сможет пролить свет на произошедшее. И фет Дорский прав — сегодня доверять нельзя никому. Неизвестно, как много человек замешаны в интригах Зейды и его братьев.

* * *

Я проснулась, когда лик Венеры уже стирался рассветными лучами и скорее угадывался, чем был заметен. Потянулась и с этим сладостным действием на меня набросились воспоминания: приказ Зейды, как я предала Харви, как Тан воспринял новость о дедушке, как Григорий… о, это отдельная тема. Его с моим кишечником в руках я даже вспоминать не хочу, хотя вряд ли когда смогу забыть. Этот кадр въелся в мою память несмываемым пятном. Прочно и безнадежно.

— Привет, болезная! — раздалось с порога. Помяни, он и прискачет… Хотя, судя по всему, я лежала в коконе, а после того, как истлеет последний слой, дежурный врач получает об этом уведомление. Слабость, вялость, хочется пить, но в целом, чувствую себя лучше, чем заслуживаю.

— Спасибо. Наверное, — решила поскорее закончить с формальностями и протянула руку с катетером, чтоб его сняли.

— Не так быстро, лягушонок. Опять желаешь прыг с койки и поскакать? Нет-нет, наскакалась уже! Что тебе говорил фет Григорий?

— А давайте без нотаций? — обреченно протянула я, понимая, что нотации все равно будут.

— А давайте без давайте! Сижу я, значит, заполняю журнал, домой собираюсь, к своему ненаглядному. Вечер у нас, между прочим, романтический намечался. И твой кишечник в нашей программе не значился. Тут Лоби звонит. Григорий, бросай все, ужас-кошмар, печаль-беда, взрыв, трах-бабах, кишки-перитонит. Знаешь, о чем я подумал?

Приподняла бровь, потому что проще угадать, о чем думает фет Дорский, чем Григорий. У этого мужика мозг вообще как-то по-особенному устроен.

— О том, что накрылся ваш ужин задницей аркха?

— О том, что давка в крематории и, быть может, мне лучше просто вниз спуститься и в очередь тебя поставить, чем бегать вокруг стола с твоими кишками и пытаться сделать все, как было.

— Но ведь сделали! — какая-то слабая попытка благодарности, но и доктор не ахти как вежливо со мной разговаривал.

— Только благодаря крови фетройской и сделал.

Я обомлела.

— Какой такой… фетройской крови?

— Ну как же? Оседлал я тебя, мчимся с ветерком до операционной, — он резко нажал на мой живот, в то место, где прежде, предположительно жил аппендицит, и я вскрикнула. — Да ладно тебе. Я ж не на честь твою покушаюсь, красавица. Еще разок и оп! Все, шикарно. Полежи. Заказываю, значит, я кровь для тебя, а не дают! И через несколько минут амбал твой пакет тепленькой приносит. Откуда, спрашивается?

— Мне почем знать? У себя, быть может, откачал?

— Точно болезная, — во время разговора Григорий худыми пальцами щелкал по сенсорным панелям разных аппаратов, проверяя состояние моего организма.

— Так ведь нельзя так быстро кровь доставить. Где фетрой, а где я.

— А где рука фета Сайонелла. Вот где? Видала, как он умеет? Вот есть рука, а вот и нет руки!

Он как-то странно вытянул руку вперед, а затем потянул на себя.

— Я лично из воздушных карманов ничего доставать не умею. А он — умеет. Два дня назад почки надо было пациенту одному. Ребенку. А у нас, как назло, закончились! Ну, все, думаю, секир башка. Туши свет. Долго он без почек пролежит? Нет, ну пролежит-то долго, что ему, трупу-то не лежать. Не убежит чай, но хотелось, чтобы пожил еще малец. Заказали, но подходящие оставались только в двадцатом районе. А это путь не близкий. Часа три-четыре, даже по верхнему коридору. Кровь фонтаном, показатели скачут, стазис трещит по швам — он с искрой рассеивателя. Дело ясное, что дело темное. И тут фет Сайонелл узнал о таком деле, сказал — ун момент! Расспросил тщательно, где, что и как находится, а затем сунул руку куда-то в пустоту и вуаля! Получите — распишитесь. Нет, мы, конечно, потом по полной за такое самоуправство получили и даже расписались, что больше так не будем, а фет Сайонелл еще за больницу и штраф огромный заплатил. Но суть в том, что малец сейчас живет. Почки были там, а стали тут. И на все про все — десять секунд. Так что, достать из воздуха пакет крови для него раз плюнуть и даже растирать не надо. Эх, — как-то грустно вздохнул он, глядя в пустоту. — Так, о чем это мы?