Судьбы крутые повороты

Хоть и темно было на улице, но избенку бабки Подгорбунчихи мы нашли сразу. Рядом с ней не было ни сарайчика, ни дровника, ни уборной. Минут пять Мишка кулаком стучал в расхлябанную, покосившуюся дверь сенок. В ответ никто не подавал никаких признаков жизни. Тогда Мишка подошел к окошку, опустился на колени и из нижнего глазка рамы кулаком вытолкнул набитый сухой травой мешочек. Только тогда мы услышали старческое кряхтенье.

— Бабушка, откройте дверь, нам нужна помощь.

— Кто такие? — донеслось из глубины избушки.

— Мы ваши соседи, бабушка, помогите нам, — с мольбой, сложив рупором ладони, кричал в пустой глазок окна Мишка.

— Ну, иду, иду-у-у-у, — послышался протяжный голос.

Когда распахнулась дверца сенок и из них показалась голова Подгорбунчихи, с опущенными на плечи седыми космами, мы с Мишкой испуганно отшатнулись. В наши дни при съемках телевизионных фильмов со сказочными сюжетами, в которых действующим лицом является ведьма, вряд ли мог найти художник-оформитель более подходящий прототип.

— Спички есть? — спросила бабка.

Мишка в последний год курил уже почти открыто, поэтому всегда имел в кармане спички.

— Есть, бабушка, есть. Зажечь?

— Зажги.

По яркой вспышке, осветившей сенки, я понял, что Мишка прижег сразу несколько спичек. А когда мы объяснили, что привезли сестренку, которую три часа назад укусила змея, бабка властно распорядилась занести ее в избу и положить на кровать.

Теперь, когда Мишка поднял на руки Зину и, осторожно ступая, занес ее в сенки, дорогу в избу освещал ему я, зажигая спичку за спичкой. Шаря старческой рукой где-то на загнетке русской печки, бабка достала черепичный горшочек с топленым жиром, из которого торчал темный фитилек, и поставила его на табуретку рядом с кроватью, застланною ватным одеялом, сшитым из разноцветных лоскутов.

— Зажгите коптюшку.

Я поднес зажженную спичку к фитильку в черепушке, и он медленно заголубел слабым пламенем.

— Где укус? — спросила бабка.

Мишка пальцем показал темную точку спекшейся крови на ноге у Зины. С минуту Подгорбунчиха, склонившись, смотрела на ранку, потом, опираясь на суковатую палку, подошла к столу, выдвинула ящик и вытащила из него длинный нож, которым в крестьянских избах скоблят полы. Зина, не сводя с Подгорбунчихи испуганных глаз, даже перестала стонать. Теперь уже в них отражался ужас. Не по себе было и нам с Мишкой. Но тут случился конфуз, которого мы не ожидали. Опускаясь на табуретку, стоявшую рядом с кроватью, бабушка громко пукнула, потом этот звук, дробный и утихающий, повторился трижды. Есть в природе человеческой психики необъяснимый изъян: иногда в полутрагическую минуту на человека нападает дурацкий истерический хохот. Мишка, зажав рот ладонью, пытался заглушить раздирающий его душу смех. Следом за ним прыснул смехом и я. Подгорбунчиха обвела нас строгим взглядом и костлявым пальцем указала на дверь.

— Вон отсюда!..

Не в силах подавить истерический смех, мы с Мишкой кинулись в сенки и закрыли за собой дверь. Но и здесь, в абсолютной темноте, мы не сразу задушили в себе идиотский хохот. А когда успокоились и вновь осознали трагизм нашего положения (месяц назад от укуса змеи умер десятиклассник Барышев, высокий красивый парень с кудрявой шевелюрой), то по всхлипам поняли, что теперь уже плачем.

Те несколько минут, которые мы провели в мучительном ожидании, когда нас позовет бабка, показались нам пыткой. А когда дверь с шумом хлестнула о стенку и из избы упал в сени сноп тусклого света, Подгорбунчиха нас позвала.

— Увозите ее. Если есть малиновое варенье, пусть больше пьет с ним чаю. Завтра привозите перед закатом солнца.

Наши настенные ходики показывали уже час, когда мы доставили Зину домой. По тускло освещенному окну поняли, что в избе никто не спит. А когда Мишка на руках с Зиной перешагнул порог, то я увидел: бабушка стоит на коленях в углу перед иконами и, шепча молитвы, просит Господа Бога о помощи.

Мишка положил сестренку на перину маминой постели и прислонился губами к ее залитой слезами щеке. В глазах его я прочитал испуг.

— Что? — спросил я.

— У нее жар.

Я прислонил ладонь ко лбу сестры. Градусника в доме не оказалось, но по тому, как полыхали щеки Зины и как она часто дышала, понял, что температура Зины достигла крайней отметки. А когда она стала метаться по перине и звать маму, мы с Мишкой окончательно растерялись.

— Маму… позовите маму… — пересохшими губами с трудом выговаривала Зина.

Наказав бабушке, чтобы она поставила самовар и напоила Зину чаем с малиновым вареньем, мы с Мишкой побежали за мамой в Коммуну на выпас, куда с мая и до сентября колхоз выгонял скот. Мама в то время работала дояркой.

Ничто нас с Мишкой не испугало: ни темная ночь, ни опасная дорога, на которую выползали змеи из ряма. Стояла пора цветения багульника, удушливый запах которого так не любят гадюки. И мы бежали все пять километров. Боялись перепугать маму, которая в последнее время начала жаловаться на сердце, но не сообщить ей о болезни сестренки было нельзя.

Только теперь, после смерти мамы, я понял, какой она была мужественной женщиной: стойко вынесла погром раскулачивания, когда нас выгнали из родного дома, лишили всего того, что было нажито за многие годы крестьянского труда… А каким ударом по ее сердцу оказался арест отца. И его она вынесла стойко. Заметно отразился на ее здоровье приход почтальона с извещением о гибели на войне ее сына Михаила, павшего, как сообщалось в похоронке, смертью храбрых. А потом… сколько еще «потом» выпало на ее долю такого, что может вынести только сердце русской женщины, счастливой матери и любящей жены.

Наше появление в Коммуне произвело целый переполох. Уже светало, когда мы с Мишкой переступили порог бригадирской избы, на полу которой, где на матрасе, набитом сеном, где просто на охапке соломы или сена, спали глубоким сном доярки. Их было человек десять. Маму мы увидели сразу. Она лежала рядом с окном, подложив, как часто это делают дети, под щеку ладонь.

Вызвав ее на улицу, Мишка рассказал о нашей беде. После слов «укусила змея» почти все доярки вскинулись, словно сдутые ветром. Самая молоденькая, певунья и хохотушка Наташа Устюжанина, даже не поправив распущенные косы, выскочила из избы и метнулась в шалаш деда Агафона, который возил из Коммуны на маслозавод сливки. Тот быстро запряг свою Рыжуху и почти всю дорогу подбадривал ее ременным кнутом, не давая при этом перейти в галоп, — боялся загнать. Доехали мы быстро. Я и сейчас, спустя шестьдесят лет, вижу лицо мамы. На нем не было ни слезинки. Она тихо вошла в избу, сняла с ног грязные галоши и босиком прошла в горенку, где на ее постели лежала Зина. Как и два часа назад, бабушка на коленях, нашептывая молитву, клала земные поклоны.

Зина спала. Мама прислонилась губами к ее лбу и разбудила дочку. Мы с Мишкой увидели, как мамины слезы поплыли по щекам Зины.

Сейчас я почти уверен, что Зину спасли молитвы бабушки и старания Подгорбунчихи. Целое воскресенье Зину поили чаем с малиновым вареньем. К вечеру у нее пришла в норму температура, слегка спала опухоль, которая поднялась было уже выше колена. Мы не знали, что нам делать: везти ли Зину перед закатом солнца к Подгорбунчихе или теперь уже не надо. Но мама твердо настояла на том, чтобы везли обязательно.

Когда солнце уже опускалось за сараи кирпичного завода, мы с Мишкой уложили Зину на подушки и повезли к бабке. Вслед за тележкой шла мама. По дороге мы подробно рассказали ей, как обнаружили змеиный укус, как возили в больницу и как фельдшер посоветовал обратиться за помощью к бабке. В качестве подарка за лечение мама завязала в белый узелок коровьего масла и горшочек со сметаной. Не рассказали мы маме только о том, как овладел нами дурашливый идиотский смех в ту минуту, когда он был греховен.