Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Да простит мне Господь Бог, что капитана Козубского я вспомнил, когда стал работать над мемуарами и на своем жизненном пути, длиною в 76 лет, набрел на каменистый остров в Тихом океане, остров Попов, где судьба подарила мне встречу с командиром нашей батареи, который остался в моей памяти как образ чести и мужского достоинства.
Командованием Владивостокского сектора береговой обороны из батарей нашего дивизиона была сформирована группа человек в сорок для отправки в действующую армию на Западный фронт. Мы, батарейцы с острова Попова, были крайне возбуждены. Позже, когда нас везли на тральщике на остров Шкота, где находился штаб дивизиона, мы, общаясь, узнали друг от друга, что все мы, поповцы, писали на имя командира батареи рапорты с просьбой об отправке на фронт.
На острове Шкота перед штабом нас построили, зачитали по списку фамилии и сказали, что часть из нас отправляется не на фронт, а на остров Рикорд для продолжения службы на Тихоокеанском флоте.
Нас, двадцать человек, собранных из различных батарей
Погода на Дальнем Востоке, особенно на островах Японского моря, всегда теплая, и природа изумительно красивая. Сопки покрыты золотом молодого дубняка и ягодных кустарников. Нам, поповцам, предстояло вырыть для установки зенитных батарей четыре орудийных дворика. Орудийный дворик — это не уставное понятие, но так, по законам фольклора, оно закрепилось почти во всех видах артиллерии. Со стороны Южной бухты отчетливо виделся остров Пахтусов, на котором, как мы сразу узнали, были заключены преступники из Ленинграда, обвиненные в убийстве Кирова. В основном, это была интеллигенция. Хотя пролив между островами Рикорд и Пахтусов был довольно-таки тихим, все-таки во время шторма иногда рыбаки с острова Пахтусова просились к нам в Южную бухту, чтобы избежать штормовых бедствий. В основном, заключенные с Пахтусова занимались рыбным промыслом на своих маленьких японских суденышках «кавасаки». Лагерь зеков был разбит на две части: женскую и мужскую половину. Общение между ними строго наказывалось.
Землянки для личного состава батареи и орудийные дворики для установки зенитных пушек мы соорудили где-то в середине ноября. До тех пор мы проживали в огромной брезентовой палатке со слюдяными окошечками. Постелями служили деревянные нары, на которых лежали набитые морской травой матрасы. Стояли в нашей палатке и чугунные буржуйки, которые мы еще не топили, но дрова для которых были привезены.
Запомнившимся событием в службе на острове Рикорд было то, как рыбачки с острова Пахтусова в Южной бухте вытащили в своем прочном неводе огромную четырехметровую акулу. Вытащенная из невода на берег, она без воды жила четверо суток. Близко к ней подходить мы боялись: есть что-то зверино-опасное в холодном ледяном взгляде, которым она зорко следила за тем, кто подходил к ней. На пятый день тремя выстрелами из пистолета акулу убил командир батареи.
И еще запомнилась мне одна памятная деталь. Когда через Южную бухту шел косяк рыбы, то чайки сопровождали ее так низко и поднимали такой крик, что он был слышен наверху в нашей брезентовой палатке.
На берегу у пирса были причалены три наших батарейных лодки, которые шли в работу, когда мимо берега проходил косяк камбалы. Вахтенные батарейцы успевали сесть в лодку, захватить с собой невод и умело бросить его в середину косяка. И всякий раз подбежавшие сверху бойцы вытягивали килограммов по сто рыбы. Больше двух носилок дежурные по кухне наверх не уносили, потому что лишнюю рыбу хранить было негде, не было ни холодильников, ни ледничков. И вот чем удивляло нас море и его живность. Мед инструктор, несколько раз отряхнув рыбу, вытирал ее полотенцем и клал на весы, и всякий раз мы убеждались, что вес рыбины из одного косяка до грамма был одинаков. В основном, вес трепанги был около килограмма или чуть тяжелее. Так что рыбой наша команда была обеспечена сверх всяких норм. Вода в бухте была такая теплая, что кое-кто из смельчаков в отведенное для туалета время не только входил в воду, но и, разбежавшись с пирса, нырял.
И все-таки стройбатовская работа, подъемы и отбои закончились в конце декабря. Половину команды, выкрикнув по списку, погрузили на тральщик, который через несколько часов привез нас во Владивосток. Вот теперь-то мы твердо поняли и поверили, что нас, в конце концов, повезут на действующий Западный фронт. А когда во время вечерней поверки морской офицер с нашивками капитана первого ранга дважды задаст нам вопрос: есть ли среди нас больные, то ответом ему будет глухое молчание. Капитан первого ранга прошелся вдоль строя, поздравил нас с тем, что предстоит нам впереди, а также пожелал успехов и здоровья, назвал нас молодцами. А в конце дня наша команда пополнилась новой группой, прибывшей с каких-то других островов Владивостокского сектора. И какова же была моя радость и удивление, когда во время вечерней переклички вдруг произнесли фамилию: Белов Николай. Уж чей-чей голос, а басок Николая Белова, который играл заглавные роли в спектаклях драматического кружка в нашем Убинском клубе, ни с чьим голосом я спутать не мог. Дождавшись, когда прозвучит команда «вольно» и перекур на 10 минут, я тут же отыскал Николая Белова. Оба были рады и возбуждены, даже расцеловались, словно не виделись много лет. Мы с Николаем Беловым, подойдя к командиру роты, объяснили ему, что мы не просто односельчане, но одноклассники и друзья с самого детства. Командир роты какой-то пометкой в списке объединил нас в одном взводе. Так что утром, на следующий день, мы уже лежали на средних нарах в теплушке, которые будем называть «палатой лордов». На них намного теплее, чем на нижних нарах, прозванных «холодильником», и дышалось свободнее, чем на верхних нарах, кем-то названных «вонючей парилкой», где крепкий табачный дым мешался с запахом пота, портянок, висевших вокруг трубы раскаленной чуть ли не докрасна чугунной буржуйки.
От Владивостока до Красноярска наш эшелон под номером 1369 мчался
со стремительной скоростью, иногда даже обгоняя пассажирские поезда. На многих мелких станциях Восточной Сибири он даже не останавливался, только слегка сбавлял скорость. А в Красноярске эшелон зачем-то был загнан на запасной путь и по чьему-то высокому приказанию отцепили около десятка вагонов, в том числе и наш. Мы срочно выгрузились и почти полночи маршем шли до Качинских старинных казарм, построенных еще в первой половине XIX века.С Николаем Беловым мы в эшелоне лежали рядом на одних средних нарах. И здесь, в Качинских казармах, старались не разлучаться ни на минуту. Вооруженные знанием иерархии вагонных и казарменных нар, пропитанных запахом хлорки и табака, мы с Николаем, не растерявшись, заняли средние нары. Сколько нас здесь продержат, мы не знали, а поэтому на второй день жизни в Каче я с казарменной почты дал домой в Убинку телеграмму маме о том, что едем на фронт, номер эшелона 1369, временно остановились в Красноярске.
Это «временно» продолжалось около месяца. Стояла лютая зима, морозы, бураны. Никакой боевой подготовкой мы не занимались, зато политчасы были по нескольку раз в день. Утром, после команды «подъем», нас почти выгоняли на мороз для физзарядки. Умываясь пригоршней снега, мы докрасна вытирали полотенцем мокрое лицо. Кормежка была, хотя и трехразовая, но очень слабая. На завтрак давали треть котелка пшенной или овсяной каши, кусок хлеба и два кусочка сахару. На обед — полкотелка супа, в котором плавали три, а то и четыре кусочка американской тушенки. Если их сложить, то получится объем спичечного коробка. На второе — та же утренняя каша, а слабо заваренного чая — хоть упейся. На ужин дублировалось меню завтрака. Уснуть после отбоя удавалось не сразу. С верхних нар, где, как мы поняли с Николаем, играли в очко, часто доносились полублатные монологи и диалоги, которые иногда чуть ли не заканчивались драками. И правильно я поступил, когда на второй же день после прибытия в Красноярск дал телеграмму домой, что еду эшелоном 1369. Это для них означало, что мама и братья должны были от дежурного по станции узнавать, проходил или не проходил на фронт эшелон 1369.
В город на базар из Качинских казарм нас не пускали. И тот, кто пытался каким-то образом улизнуть, чтобы выменять на обмундирование или купить за деньги буханку хлеба и бутылку молока, бывал строго наказан.
А когда мы были погружены в эшелон и тронулись, я на одной из станций снова дал телеграмму, что из Красноярска мы выехали. Номер эшелона был уже другой, я его написал в телеграмме.
В Западной Сибири морозы в январе стояли такие же жестокие, как и в Восточной Сибири. Чтобы не остужать вагон открытием дверей, мы с Николаем еще в Чулыме потихоньку вышли из вагона на тот случай, если в Убинске эшелон не остановится, то мы хоть сбросим с тормоза письма и какие-нибудь приметы нашего проезда. Однако, все получилось не так, как мы планировали. Поезд от Чулыма до Убинска шел два часа, нам даже показалось, что за всю дорогу от Владивостока он никогда не шел так медленно. А мороз с каждой минутой крепчал, и ноги наши не просто окоченели, но даже подламывались и ввергали нас в панику. Пожалуй, никогда раньше я так истово не молил Бога, чтобы эшелон остановился на станции Убинской. Стоило только впереди заалеть красному семафору, мы сразу же почувствовали по стуку колес, что поезд замедляет скорость. Николай, который лучше меня знал правила железнодорожного движения, твердо и как-то уверенно сказал:
— Ну все, будем стоять не меньше часа. Паровоз будет набирать воду.
И он был прав. Когда же эшелон остановился и наш вагон оказался метрах в пятидесяти от станционного домишки, мы спрыгнули с тормоза и, с трудом передвигая окоченевшие ноги, побежали к станции.
Глухая январская ночь, на перроне ни одного человека, кроме станционного служителя с фонарем в руках. Мы с Николаем кинулись в наш ветхий деревянный вокзал. И что же увидели? Все, кто сидя на лавках, кто скрючившись на полу, завернувшись в шубейку, кто просто привалившись к стене, спали. Своего брата Петра я узнал сразу по полушубку и по старым отцовским валенкам, подшитым кожей. Он крепко спал, положив голову на мешок с продуктами, которые принес мне как угощение. Николай Белов полагал, что его встретить могут только две младших сестры. Из писем он знал, что мать вот-вот ждала ребенка, поэтому в таком положении она пойти ночью встречать сына не могла.
Узнав от дежурного по станции о том, что паровоз нашего эшелона будет заправляться водой и что на это уйдет не менее 45 минут, а то и час, так как подача воды была очень ослаблена из-за морозов, Петя сразу нашел решение. Сняв с себя валенки, он натянул повыше шерстяные носки и, сказав, что побежит за мамой, выскочил на перрон. Окрикнув Петра, Николай попросил его о том, что когда он будет пробегать мимо их дома, постучал бы в окно и сказал, что он едет на фронт.
От станции до нашей избы на Рабочей улице не меньше километра, а поэтому я полагал, что Петя должен привезти маму на салазках, как он сказал, убегая, не позже, чем через полчаса. Я нервничал, искурил не одну самокрутку пока, наконец, не увидел, как через переезд на салазках человек быстро вез кого-то. Это Петя вез маму. Накинув на нее старый полушубок и ватное одеяло, он подвез маму к самому вокзалу, помог ей подняться с санок и, придерживая ее, дал нам обняться и расцеловаться. Обливаясь слезами, мама что-то причитала, приговаривая. Я успокаивал ее, но и сам сдержать слезы не мог. Продукты и табак, которые Петя привез мне, я сразу же передал надежным ребятам на наши средние нары и сказал, чтобы взяли по щепотке табаку, а больше пока ничего не трогали.