Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов
Шрифт:
Обратимся вновь к авторитету К. Юнга. Он объясняет, что чаще всего человек ощущает свою «идентичность с персоной (маской), являющейся личной системой адаптации к миру… Каждое призвание или, например, профессия имеют свою характерную персону (маску)». Характерной маской И. Киреевского, писателя и мыслителя, была маска уединенного отшельника, лишь изредка высказывающего свои сокровенные мысли. Эта роль отчасти совпадала с той ролью, какую, по мнению Киреевского, играл русский народ: народ, призванный в тишине и смирении выработать новые начала для всей христианской культуры. Таким образом, понять роль или предназначение невозможно, не определив этический идеал, сокровенную идею или цель автора и его персонажа. Архетипы, реализуемые как в творчестве, так и в поведении, затрагивают личностные мотивы, связаны с попыткой выбора (или изменения) судьбы. С такой точки зрения предназначение также разновидность одержимости, только иная, более сложная.
Чтобы понять, какой смысл вкладывает Киреевский в категории роли и предназначения, следует понять стремление народа (ведь именно с ним ощущает публицист свою близость), понять задачу народа. В рецензии на повесть Ф. Глинки «Лука да Марья» Киреевский указывал на парадоксальную особенность народного мышления: «Он (народ. – В. Г.) прямо
26
Киреевский И.В. Критика и эстетика. С. 226. Нам представляется, что данное суждение И. Киреевского вполне совпадает с его пониманием характера «верующего мышления», которое мы находим в его «Отрывках»: «…главный характер верующего мышления заключается в стремлении собрать все отдельные части души в одну силу, отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум и воля, и чувство, и совесть, и прекрасное, и и истинное, и желанное, и милосердное, и весь объем ума сливается в одно живое единство и таким образом восстанавливается существенная личность человека в ее первобытной неделимости» (Там же. С. 334). Это подтверждает наше предположение о том, что предназначение русского народа, с точки зрения Киреевского, – в просвещении, воспитании европейских народов в духе истинного христианства. Причем народ нисколько не озабочен своей просветительской эмиссией, он готов и сам учиться (и обучение ему, по мнению Киреевского, необходимо). Но все это нисколько не умаляет его главной, сущностной задачи, его предназначения. У исследователя невольно возникает соблазн провести параллель между двойственным характером задач народа (самому научиться и других научить) и самого Киреевского. Но это не соответствует взглядам самого Киреевского. Он выполняет свое предназначение – истолкователя народной мысли, высшего исторического и христианского предназначения России и русского народа.
Разумеется, не сразу Киреевский пришел к своей теории. Но с самого начала, с 1827 г., он принимает на себя роль просветителя. Со временем эта роль только усложняется. Точнее говоря, он в самом начале своей деятельности попытался совместить две роли – прилежного студента, который обучается у европейских авторитетов, и воспитателя отечественного общества. Собираясь издавать журнал, И. Киреевский писал в 1831 г.: «Мой журнал, как записки прилежного студента, был бы полезен тем, кто сами не имеют времени или средства брать уроки из первых рук. Русская литература вошла бы в него только как приложение к европейской…» Итак, цель критика – просвещение, средство – издание европейского журнала. Роль критика зависит от аудитории, от включенности в определенную группу.
Напомним, что уже «Обозрение русской словесности за 1831 г.» начинается признанием: «Наша литература – ребенок, который только начинает чисто выговаривать…» В этих словах нет, конечно, ни малейшего оттенка неуважения к народу, но зато присутствует уверенность наставника, знающего, куда и как направить своего воспитанника. Возможно, не только литература, но сам народ представлялся критику ребенком. В 1845 г. в рецензии на книгу Ф. Глинки «Лука да Марья» Киреевский рассуждает уже совсем иначе: «Те не совсем правы <…> которые смотрят на народ как на ребенка, еще ничего не смыслящего и требующего детских игрушек, поверхностных наставлений… в нешуточных мыслях своих обращает он интерес уже не к частным элементарным истинам <…> но <…> прямо приступает к самым высшим отвлеченным вопросам любомудрия…» По мысли Киреевского, народ обладает общим, единым сознанием и способен – как единый организм (включающий и образованные слои) – рассуждать о высших началах. Эти идеи И. Киреевского развил позднее в газете «День» И. Аксаков. Он полагал, что «народ не есть собрание единиц, а живой, цельный организм, живущий и действующий самостоятельно и независимо от лиц, составляющих народное множество; организм <…> где самая нравственность определяется скорее обычаем, бытом, нежели личным убеждением единиц». [27]
27
Аксаков И.С. Поли. собр. соч.: В 7 т. М., 1886. Т. 2. С. 168.Следует признать, что в теории славянофилов связь между индивидуальным и коллективным народным сознанием почти не раскрыта. Индивидуальное сознание уже не опирается на традиционные ритуалы и «священные события». Однако роль веры в этой связи по-прежнему чрезвычайно велика. Причем эта вера определяется самим укладом жизни народа, не столько общими убеждениями, сколько общей эмоциональной и этической оценкой происходящего. Ср.: в статье «Девятнадцатый век» И. Киреевский пишет: «Наше время для одного поколения меняло характер свой уже несколько раз… Один век вмещал в себя людей разных поколений, разных убеждений… Взгляните на европейское общество нашего времени: не разноголосные мнения одного века найдете вы в нем, нет! Вы встретите отголоски нескольких веков, и не столько противные друг другу, сколько разнородные между собою, каждый будет иметь свою особенную физиономию во всех возможных обстоятельствах жизни… каждый явится перед нами отпечатком особого века…» (И. Киреевский. Критика и эстетика. С. 81).
Таким образом, речь идет о коллективном сознании, о традиции, воплощенной в обычае. Разделяя отдельного человека и народ в целом, И. Аксаков идеализирует именно народ. Но при этом парадоксально сочетается мифологизация народа как носителя духовного идеала и весьма трезвая оценка его конкретных
заблуждений и ошибок. Так, в 1849 г. в записке «О служебной деятельности в России» И. Аксаков предостерегал от безоговорочного доверия народу, полагая, что из народного опыта надо взять только то, что соответствует христианскому идеалу. [28]28
Ср. также: в 1863 г. в газете «День» И. Аксаков писал: «…удивляясь нравственному смыслу и духу народа как народа, мы должны сознаться, что каждая отдельная единица того же народа, перестав быть живою частью народного организма, и явившись как личность, нередко точно так же удивляет нас личною слабостью и неблагонадежностью… (Аксаков И.С. Соч. Т. 2. С. 168–169).
Как видим, в позициях И. Аксакова и И. Киреевского много общего. У каждого из них анализ действий, связанных с уяснением роли народа, вытесняется анализом отношений. Отношение к вере, к грамотности, к соблазнам современной жизни отражает для Киреевского всю целокупность народного сознания. И. Киреевский отвергает ролевую – индивидуальную – установку как заведомо неполную, недостоверную. Однако не поддался ли сам критик другому искушению – отождествить массовое сознание с индивидуальным? И не подменяет ли он подчас народное воззрение – своим? Чтобы понять это, нам придется проследить за формированием эстетической концепции И. Киреевского, в частности, его взгляд на предназначение (т. е. на миссию) человека.
Размышляя о характере поэзии Пушкина, Киреевский утверждает, что «трудно привести к единству все разнообразие его произведений и приискать общее выражение для характера его поэзии, принимавшей столько различных видов». Дело не в естественном развитии таланта поэта: многие поэмы «различествуют и самым характером поэзии, отражая различное воззрение поэта на вещи так, что в переводе их легко было бы почесть произведениями не одного, но многих авторов». Пушкин как бы менялся сам одновременно со своей поэзией. Поэтому изменения в поэзии отражают и изменения в личности самого поэта. У каждого героя – своя судьба, своя роль. Но Пушкин не следует за героями, он живет своей жизнью, и его роль (если только это вообще можно назвать ролью) сложнее и многообразнее. Киреевский пытается найти принцип (или, точнее, закон), которому подчиняется эволюция пушкинского творчества, – и, кажется, находит. Для молодого критика это принцип самого творчества, творчества как способа познания и преобразования мира, как жизнеустройства. В конечном счете Киреевский выдвигает на первый план идею вдохновения. Называя первый период поэзии Пушкина «школой итальянско-французской», он считает, что в «Руслане и Людмиле» Пушкин предстает «чисто творцом-поэтом. Он не ищет передать нам своего особенного воззрения на мир, судьбу и жизнь человека, но просто созидает новую судьбу, новую жизнь, свой особый мир…».
Функция поэта при этом – населить мир «существами новыми, принадлежащими исключительно его творческому воображению». Творец-поэт, очевидно, – особое состояние, особая роль, предназначенная поэту. И в самом поэтическом вдохновении автор не забывает о поэтических правилах и законах: «Наблюдая соответственность частей к целому, автор тщательно избегает всего патетического… ибо сильные чувства несовместимы с охотою к чудесному-комическому и уживаются только с величественно-чудесным». Киреевский полагает, что совершенство формы «Руслана и Людмилы» смягчает, но не уничтожает недостатки в содержании поэмы. Для гармонии Пушкин пожертвовал полнотою чувствований.
Второй период поэзии Пушкина Киреевский определяет как «отголосок лиры Байрона, причем сам Пушкин в это время уже «поэт-философ». Проникновение в поэзию здесь уже глубже, серьезнее, ибо Пушкину удалось «в самой поэзии выразить сомнения своего разума».
Однако нельзя не заметить, что то, что поэт ставит себе как цель, для его героев уже роль. Это определение границ, а следовательно, сужение возможностей и целей. «Но он не ищет, подобно Гёте, возвысить предмет свой, открывая поэзию в жизни обыкновенной, а в человеке нашего времени – полный отзыв всего человечества, а, подобно Байрону, он в целом мире видит одно обманутое противоречие… и почти каждому из его героев можно придать название разочарованного». Но в таком случае отрывистость пушкинских поэм – следствие неполного понимания художественных целей и задач. Формулу Киреевского (Пушкин – отголосок Байрона) можно рассматривать не только как простое сравнение, а как некую ролевую установку. В данном случае роль воспринимается как предназначение, ибо совпадение Пушкина и Байрона не случайно: «Лира Байрона должна была отразиться в своем веке, быв сама голосом своего века». Отражать век – роль хотя и почетная, но все-таки не вполне самостоятельная. Эту роль и принимает на себя поэт, сознательно или бессознательно. Это шаг по пути, следуя по которому он может достичь своего предназначения.
Роль всегда связана с самовыражением. Для ее успеха необходимо желание или нежелание. Это категория более объективная. Предназначение автора требует размышления не только о себе, но и о своем времени, о своем веке и о поэзии. Предназначение не зависит от единичной воли. Напротив, это выражение идеи народа, его идеала.
По мнению критика, к выполнению своего предназначения Пушкин вплотную подошел в третьем периоде своего творчества. Киреевский анализирует черты русско-пушкинского периода, называя их все и каждое характеризуя подробно: «Отличительные черты его суть: живописность, какая-то задумчивость И, наконец, что-то невыразимое, понятное лишь русскому сердцу; ибо как назвать то чудесное, которым дышат мелодии русских песен… и которое можно назвать центром его сердечной жизни».
Онегин отличается от Чайльд-Гарольда содержанием своего характера, он находится как бы на границе с будущим, связывая различные времена и традиции. Онегин – человек обыкновенный и потому, считал Киреевский, не похож на Чайльд-Гарольда, «ибо только разногласия связуют два различные созвучия».
Заслуга Пушкина в том, что он не подражал Байрону, не попытался сделать из Онегина нового Чайльд-Гарольда. Онегин, может быть, и готов к этой роли, но «не живет внутри себя жизнью особенною… и презирает человечество потому только, что не умеет уважать его». Роль диктуется временем, но, как справедливо замечает Киреевский, «время это еще не пришло для России и дай Бог, чтобы никогда не приходило». Это значит, что Пушкин следует не ролевой установке, а некоему предназначению. Ибо главное стремление Пушкина было аналогично стремлению всей русской культуры во второй половине 1820-х годов.