Судный день

Но, выслушав невыполнимый приказ об аресте и казни Фазлуллаха, о раскрытии и уничтожении девяти хуруфитских очагов в девяти городах, Мираншах уже не сомневался, что он, согласно "Уложению", за невыполнение приказа будет лишен сапа и наследства, доставшегося ему после смерти старшего брата. К тому же боли в ногах, мучившие его с детства, так усилились, что наследник не мог заснуть, пока ему не сделают массажа; увидев же, что ноги его истончаются, подобно правой парализованной ноге отца, он испытал такой страшный приступ головной боли, что переполошил весь двор. Лекари в один голос твердили, что спасение в покое, советовали ему понюхать снотворного дурмана, чтобы заснуть и отдохнуть во сне от боли. Вельможи предлагали пригласить после отдыха литераторов и ученых и поучительными беседами, равно как и чтением развлекательных книг, отвлечься от гнетущих мыслей. Они подтверждали свою мысль примером его младших братьев Шахруха и Омара Мирзы, которые-де тоже страдали головными болями, но, увлекшись чтением книг и учеными беседами, излечились, от них. Мираншах и прежде слышал об этом. Поговаривали, правда, что Шахрух приютил в своем дворце еретиков и почитывает запрещенные шариатом книги, в коих бренный человек приравнивается к богу и отрицается страх божий; поговаривали также, что он послал еретиков и к брату Омару Мирзе с тем, чтобы и его приобщить к ереси, за что вельможные сеиды сделали Шахруху строгое внушение, ставшее причиной разногласия между братьями.. Но какие бы там ни ходили слухи, а несомненно то, что книги и поучительные беседы помогли братьям излечиться от недуга, и Мираншаху было бы весьма полезно последовать их примеру.

Но Мираншах изживал свою болезнь охотой, вином и женщинами.

Сжимаясь от болей под шелковым одеялом, он вдруг вскакивал и, не надев даже халата, в одной исподней рубахе садился на коня и мчался, не разбирая дороги, а вслед ему в напряженном молчании, не отрывая от него встревоженных взглядов, скакали друзья юности, его приближенные. Обессилев и замучив всех бесцельной скачкой, он спешивался где придется, приказывал подать вина и, напившись пьян, возвращался, предвкушая при виде своей Султании, белокаменные колонны которой из-за отсутствия крепостных стен виднелись издалека, следующее средство своего исцеления. Но боль иной раз достигала такой силы, что у него мутилось сознание. Оставалось одно только ощущение боли и сжавшееся в ком стремление избавиться от нее. Тело, натренированное с юности, бешено сопротивлялось боли, и ком сопротивления, превращаясь в камень, давил на мозг, не впуская в него никаких иных мыслей и чувств.

Проснувшись после глубокого сна, в который он впадал, как в пропасть, после бешеной скачки, вина и женщин, Мираншах вспоминал об отце и его грозном приказе. Зная, что шах-предатель никогда не схватит Фазлуллаха и что дервиши-хабаргиры, облазив вдоль и поперек весь Иран, южные земли Азербайджана, Нахичевань, Карабах, Шемаху и Гянджу, не обнаружили очагов хуруфизма, что "анал-хакк", пожаром охвативший весь его удел, никогда не будет искоренен, он снова начинал метаться в корчах. Не видя иного выхода, Ми-ракшах поднимал в поход семьдесят тысяч всадников, скакал, высунув искусанный и почерневший от запекшейся крови язык, рубил мечом всех, кто попадался ему на пути, будь то мужчина, женщина, старик иль ребенок, поджигал города, села, мечети, медресе, молельни, оставляя за собой пожарища и, руины.

В один из таких безумных набегов он сравнял с землей Астарбад (Известный также под названием Азадабад. Не путать с городом Астарабад на Каспийском море) - город искусных ремесленников, который был пощажен даже эмиром Гыймазом, прославившимся своей жестокой расправой с нахичеванцами в Зияульмульке.

В другой раз, проделав в два дня семидневный путь от Султании до Тебриза, разрушил знаменитые мечети, поражавшие своей величественной архитектурой и золотыми фресками; служителей же, выбегающих с мольбой и криками, предавал мечу. По возвращении из Тебриза он в пароксизме истерики, приведшей в ужас его военачальников, напал на свой прекрасный стольный городок, изрубил торговцев, съехавшихся сюда со всех концов улуса, и окрасив в цвет крови просторный базар длиною и шириною в тысячу шагов, истребил ни в чем не повинных горожан и, приказав расставить катапульты, разрушил крепость с беломраморной башенкой, предоставив населяющим ее жителям погибнуть под градом каменных ядер. Когда же ему донесли, что отец его, повелитель, увидев по возвращении из Багдадского похода развалины тебризских мечетей и могилы погребенных там же зарубленных священнослужителей, сказал в ужасе: "Мой сын лишился рассудка!" - Мираншах закричал в отчаянии: "Я выполняю его приказ! Разрушаю, потому что на этой земле нет места, где бы не было очага хуруфизма! Убиваю, потому что все хуруфиты!".

Так наследник повелителя, с которым тот после смерти старшего сына Джахангира связывал сноп честолюбивые надежды, превратился за несколько месяцев в ненасытного кровопийцу и погромщика, которого теперь в Иране и Азербайджане называли не иначе как Марамшах - Змеиный шах.

И лишь тогда, когда мать Мираишаха прислала из Зенджана гонца передать сыну, что повелитель гневается и новая ошибка повлечет его отстранение от власти, а на место его будет посажен сын его Абу-Бекр, Мираншах вложил наконец меч в ножны и созвал совет военачальников, и они повторили ему в который уж раз, какие следует принять действенные меры к аресту Фазлуллаха. Вот тогда-то Мираншах послал шаху Ибрагиму письмо с грозным наказом схватить нечестивца и доставить в Султанию, а вскоре после этого тайно отправил в резиденцию шейха Азама переодетых воинов. Все свои надежды отныне Мираншах связывал с грозным наказом, которого, как он полагал, не посмеют ослушаться шир-ваншах, а более того - с шейхом Азамом, целовавшим некогда ему на верность меч.

Прождав напрасно всю зиму вестей из Шемахи, он получил наконец в конце зимы письмо с печатью ширваншаха, в котором было написано черным по белому: "Теперь зима. Когда наступит весна, мы схватим его и пришлем". Заорав диким голосом, Мираншах в бешенстве выскочил из шатра и потребовал коня.

Он стоял в это время со своим войском в Армении между Уч Килисом и Румом, охраняя, по приказу повелителя от возможных вылазок его утомленную Багдадским походом армию, зимовавшую в Уч Килисе.

В лагерь Мираншаха ежедневно приходили армянские монахи с окрестных гор.

Всего полгода назад тамгачи - сборщики налогов, приезжая сюда для сбора налогов, доносили по возвращении в Султанию, что в Армении, кроме как в Ерзингане, не осталось ни живой души и взимать налоги не с кого.

В тот же день, когда Мираншах с войском расположился здесь лагерем, безлюдные горы окрест вдруг ожили, скалы зашевелились и обернулись людьми и, ведомые священником в длиннополой черной рясе и с большим серебряным крестом на груди, на удивление всего стана, от конюхов и до тысячников, доверчиво и бесстрашно спустились к ним. После разговора наследника со священником военачальники, никогда не расстававшиеся с Мираншахом ни в походах, ни на биваках и потому хорошо знавшие его нрав, стали свидетелями необычайного его волнения: никогда еще они не видели, чтоб наследник так безудержно хохотал и так неутешно, почти по-детски рыдал. В тревоге и беспокойстве они стали допытываться у вельмож, в присутствии которых шел разговор наследника с иноверцами: что они такое сказали Мираншаху и отчего он впал в такую страшную истерику? Но вельможи отмечались, не емся пересказать разговор иноверцев с наследником. Прослышав о том, что Мираншах карает мусульман, они приняли его за единоверца и пришли поклониться ему и просить покровительства и хлеба.

Весь день Мираншах пил, смеялся и плакал, а вечером приказал, заколоть множество овец, расстелить вместо скатертей дорогие шелковые ткани и сел пировать с гостями, приказав, по обычаю Мавераннахра, отправить домочадцам гостей первую партию зажаренных целиком бараньих ляжек и больших кусков вяленого мяса па кожаных подносах с серебряными ручками, после чего собственноручно раздал всем лаваш и, испив из золотой чаши, в знак особого уважения передал ее священнику и до утренней зари потчевал армян.

Спустя годы в книгохранилищах Эчмиадзипа найдут страницы, свидетельствующие о милосердии и щедрости Мираншаха, сына и наследника заклятого врага христиан Тимура, разрушившего множество церквей в городах и селах армянских, в том числе и в Ерзингане. Теряясь в догадках, один истолкуют эти страницы так, что, подверженный пьянству, Мираншах попросту получал удовольствие от исполнения своих странных прихотей и не отвечал за свои поступки; другие же станут утверждать, что он был тайным противником политики своего отца и всюду, где было возможно, действовал наперекор ей. И никто уже не вспомнит, что добрые деяния в Армении, равно как и кровавые погромы в собственном улусе, проистекали от одного источника - отчаяния.

Страх породил болезнь, болезнь породила злодеяния, злодеяния породили безнадежность, которая перешла в отчаяние, граничащее с безумием.

Письмо Ибрагима привело его в бешенство. "Теперь зима. Когда наступит весна, мы схватим его и пришлем". Изворотливость и непокорность шаха, с какой-то, но несомненно преступной целью оттягивающего время, довели Мираншаха до исступления, и, выскочив с диким ревом из шатра и приказав первому подвернувшемуся тысячнику поднимать конников, поскакал с ними в Ширван. Вот с этим-то отрядом тимуридов повстречалась ночью на шемахинской дороге Фатьма и бакинские мюриды и счастливо избежали плена.

Добравшись до берега Куры и расположившись на отдых, Мираншах стал посылать гонцов одного за другим в Шемаху, и между столицей Ширвана и приближающимся к ней отрядом действовала непрерывная связь. Дервиш Асир, засевший в одной из полутемных келий одного из семи, шемахинских караван-сараев передавал наследнику с гонцами сведения о событиях во дворце Гюлистан, добытые через черных мюридов шейха Азама, и, таким образом, Миранщах еще в пути был осведомлен о последних новостях.

Переодетые воины, тайно засланные принцем.в резиденцию, шейха Азама и жившие там в ожидании ареста Фазлуллаха, дабы помочь осуществить его и доставить еретика в стаи наследника, встретили его, раскормленные и хмельные от ячменной настойки, у Главных ворот, выходящих на караванную дорогу. Это были отборные багадуры-джагатаи, соплеменники эмира Тимура, носившие на шее кожаные ярлыки со списком дарованных им пастбищ, скота и табунов, и обычно их посылали на дело, когда следовало выкрасть кого-либо из опаснейших врагов повелителя. Как все багадуры в войсках самого Тимура, его сыновей, внуков и родственников, переодетые багадуры.
– джагатаи работали под началом дервиша Асира и кроме него подчинялись только самому повелителю. В случае невыполнения приказа или какого-то проступка повелитель мог сорвать у багадура с шеи ярлык и лишить всего имущества; порка же кнутом, узаконенная для всех воинов, на джагатаев не распространялась, ибо за особые, мало кому ведомые заслуги перед повелителем и государством они были освобождены от телесных наказаний. Но у Главных ворот кнут наследника просвистел как раз над их головами. Мираншах хлестал их за то, что, предавшись обжорству и лени, они позволили упустить послов Фазла, а вместе с ними и возможность доказать повелителю измену ширваншаха, и хлестал до тех пор, пока все они до единого не повалились под ноги его коню с мольбами о пощаде. Если бы он не надеялся найти в резиденции шейха Азама веские доказательства измены шаха, то, не задумываясь, предал бы их мечу. Приказав им вернуться па свои места, он въехал наконец в ворота. Следуя за ним, отряд, топча и сминая по пути ночную стражу, которая, узнав тимуридов, поспешно расступалась, давая им дорогу, с шумом ворвался в город.