Судный день
Шрифт:
– А отчего у вас там «молния» о задержке висит? А? Вы мне не расскажете? Петр… Петр…
– Антонович, – подсказали.
– Да, Петр Антонович?
– Как почему? – спросил Швейк, чуть смутившись на непривычное обращение. – Центровщика заарестовали нашего, вот и задержка. Отпустите, задержки не будет!
– Найдите другого! Что за вопрос!
Тут среди рабочих смешок прошел. Все почему-то посмотрели на Силыча. И как не хотел он еще раз в разговор влезать, но поднялся, чтобы пояснить непонятливому прокурору, который, наверное, знал о войне больше, чем о работе в цеху.
– Только короче, – подсказала Ольга и посмотрела на часы.
Но Почкайло отмахнулся:
– Ты, Лялька, молчи. В этом деле ты ничего не смыслишь.
– Вот тоже, – обиделась Ольга и передернула плечами.
Но прокурор вдруг улыбнулся, аж глаза засинели:
– Зачем же короче, я и пришел вас послушать. Милости прошу, говорите все, не стесняйтесь… Пожалуйста!
Он
Свидетельское показание бригадира сборочного цеха номер пять Почкайло Владимира Никаноровича.
«Ведерникова я еще встречал в ФЗО, но знакомы мы не были. Я закончил на год раньше и к тому времени, как он в феврале сорок второго пришел в наш цех вместе с Бондаренко, Востряковой, Васильевым и другими, я уже работал в бригаде Бусыгина на сборке Т-60, а уже после мы перешли на более тяжелый танк Т-70 и на самоходку СУ-76. Другую же цепочку сборки пятого цеха возглавлял нынешний мастер Букаты, который сейчас находится в больнице. Ведерникова и других фабзайцев, мы их так называем, направили к Букаты, но он не хотел их к себе брать, и от Кости Ведерникова он тоже отказался. Он сказал так: «Что я, нянька, с этим детским садом возиться, сопли им подтирать». Это после того случая, как Ведерников потерял свой талон на обед, на который нам выдавали завариху, ее еще называют затирухой: баланда из муки, заправленная постным маслом и луком. Когда Ведерников потерял свой талон, он заплакал, и все помнят этот случай. Тогда в цехе стали говорить, что зачем такого брать, если он ложку не может в руках держать, не только инструмент для работы. И тогда их сперва направили строить из бруса одиннадцатый цех по соседству, под которым уже стояли прямо на земле станки, и на них работали эвакуированные из Коломны. А стены мы уже потом сделали. Но они все числились в нашем пятом цехе и приходили к нам греться, хотя и у нас тоже не топилось.
Все запомнили тот случай, когда с мороза, с улицы, танки ввезли в белом инее, а мороз был выше сорока, а Ведерников, который еще без опыта, взялся рукой за броню и прилип к ней кожей, а кожа его вся на броне осталась. Кровь из него хлещет, он побледнел, но не проронил ни слова. А бывший тогда мастер Букаты проводил его в медкабинет, а когда вернулся, говорит, что на перевязке на голое мясо повязку наложили, а он не пикнул, и потому его надо учить и ставить с таким терпением на центровку. Там тоже надо адское терпение иметь, а у этого фабзайца, как сказал он про Ведерникова, виден характер. А в бригаде как раз Синицын-центровщик на фронт добровольно ушел, мы на него через год похоронку получили. Он, этот Синицын, на скрипке играл, хоть и был рабочим, и говорил, что для центровки особая чувствительность пальцев нужна. Вот что такое центровка. Еще чутче, говорит, чем на моей скрипке. А уж он-то знает. Когда похоронка на Синицына пришла, мы все его жалели, а Костя Ведерников к этому времени уже его заменял, и Букаты говорит: «Ты теперь у нас один такой остался, что незаменимый. И понадобится, мы и Силыча, – это так меня прозвали со времен ФЗО, а еще Кувалдой звали, я ею больше любил орудовать, – так вот, мы Силыча, – говорит, – заставим лезть и центровать». Но это он в шутку, потому что центровка происходит внутри танка и даже Косте, который меньше нас всех, в три погибели приходилось сгибаться, чтобы туда влезть. Военпред может не сразу работу всех проверить, установку там катков, ленивцев, но центровку он проверит обязательно. У нас лозунг такой: «Сдача с первого раза!» Как бригадир, я удостоверяю, что за три года и два месяца работы Ведерников не имел брака ни разу. Он даже слишком старательный, все уйдут на обед, а у него чего-то не выходит, он там и сидит в танке, а мы ему баланду тащим. Или после работы возится и заснет. А проснется, лицо, простите, как печеное яблоко. Он вот так работал, и потому его вешали на Доску почета, как лучшего, и писали и даже в речах называли как передовика, и в Москву посылали, хотя когда с ним знакомились, его никто не принимал всерьез, из-за роста. Он и на работу никогда не опаздывал и даже представить невозможно, чтобы он хоть на минуту где задержался, не то чтобы прогулять целую смену. Если бы мне сказали раньше, я бы не поверил. Некоторые говорят, что на него будто бы Васильев повлиял. Но я и этому не верю, хотя они между собой дружили.
Записанные мои показания с моих слов прочел и с ними согласен. В. Почкайло. 25 апреля 1945 года».
«Уточнение по поводу центровки и как она делается. На танке ставится мотор, это, кстати, моя работа, и ставится фрикционная коробка, и их валы стыкуются так, чтобы зазор по щупу был не более пяти сотых миллиметра. Это как волос человека, не толще. Если же произойдет ошибка, то начнется биение, вибрация и разрыв тяги. В бою такой бы брак мог вывести боевую технику в самую трудную минуту. Но фронтовики были довольны и даже приезжал генерал,
который похвалил нас за работу и Ведерникова лично, хотя и произошел инцидент, о котором я не хочу рассказывать, так как он отношения к делу не имеет.По поводу же Букаты, который сейчас в больнице, то отношение у него к рабочим хорошее, и Васильев, которого он после погнал за брак, работал на соединении рулевых тяг, и мы присутствовали, когда обсуждалось поведение Васильева. Но никакого конфликта у нас с Букаты не было, и я не слышал, чтобы Ведерников с ним ссорился. Хотя Букаты и очень строгий мастер. Но Ведерников ни с кем никогда не спорил и вообще был молчалив. О дружбе же Васильева и Ведерникова ничего добавить не могу. Они, по-моему, разные люди, хотя дружили в ФЗО. С уточнением ознакомился и согласен, что с моих слов записано, кроме слова «разрыв», которое надо заменить на слово «смещение тяги на излом», что будет точнее. В. Почкайло. 25 апреля 1945 года».
5
Третьи сутки лихорадило пятый сборочный, все шли и шли, все дергали без конца бригаду, и бригадира, и мастера; от комитета комсомола и от начальника цеха Вакшеля, но больше других от цепких военпредов, которые хозяевами тыркались по цеху и вмешивались во все дела. Но ясно, что их тоже не гладили по головке, звонки из Москвы из Наркомата сигналили все угрожающей, а техника между тем задерживалась и погрузка эшелона шла медленно. Ненормально медленно. Букаты, конечно, психовал, а тут еще Ведерников, опытный, можно сказать, образцовый рабочий, во вчерашней смене о чем-то замечтался, не заметил, что смотрит незащищенными глазами на бенгальские снопы искр от сварочного автомата. За ночь глаза у него покраснели, заслезились, веки опухли, как говорят, «наелся глазами», ему бы на бюллетень, но о каком там бюллетене речь, если все сошли с ума от непрерывных понуканий. Единственно, что спасало Ведерникова: в его центровке нужны более руки, чем глаза. Но, к сожалению, и глаза тоже. А тут еще прибавились неприятности с Толиком Васильевым, в ФЗО его звали Васильком, также как Петю – Швейком, Ольгу – Гаврошиком, а Костю – просто Костиком. К нему клички почему-то не липли.
Но о чем он мог размечтаться, когда происходит такая гонка, что многие забыли, как их зовут! Небось сидел, свернувшись улиткой, на железном дне очередной машины. И день сидел, и два, и неделю, и год, и два года, и третий… Выскочил по какому-то делу, хоть могло бы показаться, что он тут на всю жизнь прописан в цехе, на дне «тачки», и незачем ему вылезать: сдал и перелез в другой, и снова сдал… Так мидия меняет себе панцирь, без которого она уже и не ракушка, и никто… Даже тело Костик всовывал наподобие улитки внутрь железной коробки, не передом, не головой лез, а ногами, так удобнее было.
Проскакивал через соседний цех и вдруг замер: посреди странного мира, который не имел начала и конца и состоял из одних моторов и фрикционов с их холодно-гладкими валами, вдруг прорезался сноп искр, будто фонтан волшебный! Странно, что, глядя на огненные, летящие потоком искры, подумал Костя не о тепле и не о солнышке, которое, наверное, сияло на улице, ведь не заходило же солнце на время войны как-то иначе, так же ярко небось светило! Нет, не о солнышке и не о прошлом задумался Костя, прошлого у него, если подумать, тоже не было. Его прошлое, как и его настоящее и даже будущее, было все тот же железный танк! Он вспомнил, что читал когда-то «Конька-Горбунка», а там жар-птица, которая прилетает на поле… Сварщик, виден был лишь темный силуэт, будто держал в руках эту птицу, а она рвалась, осыпая его и все вокруг жаркими перьями…
Ну а потом началась эта самая резь в глазах и беспричинные слезы.
Где-то к концу дня бригадир Почкайло, он же Силыч, отбросил инструмент на железный пол со звоном и поднялся, обозначая, что он закончил. Не спеша подошел к графику сдачи, где стояло сплошь цифирье, и, удовлетворенно нажимая на кусочек мела так, что тот трещал и крошился под рукой, вывел цифру сто. Означало: сто процентов. В этот момент, как черт из-под печи, появился Букаты. Будто он караулил момент, когда станет видно, что дело сделано. Правда, сделано-то не до конца, оставались крохи, и все из-за Ведерникова, который копался в танке и не вылезал наружу. Но ясно было, Костик и с больными глазами долго не задержит, не тот человек.
– Как, молодцы, делишки? – спросил Букаты, и тон его не предвещал ничего хорошего.
– Как у молодцов, – ответил за всех Петя-Швейк, уловив на слух, что Букаты раздражен и шутить не намерен. – А что случилось, Илья Иваныч?
– Скоро узнаешь, – пообещал сурово мастер. Он мельком взглянул на цифру, выведенную Силычем. – Устал, говоришь? Ничего. После войны отдохнешь. – Хотя ничего подобного про усталость Швейк не говорил. – Мы сейчас проведем маленькое собраньице… Как?
– Ну, если маленькое, – с неохотой отреагировал Силыч, отряхивая руки от раскрошившегося мелка. Информация о собрании предназначалась, в общем-то, ему, как бригадиру. Да он, в общем, знал, о чем пойдет речь.