Судный день

– Вот именно, все проступки оттого и происходят, что вы думать не умеете, – подхватила Ольга: на кого уж она сердилась, на себя или на Костика?

– Поднимай, поднимай, Костик, руку! – зловредно вылез Толик. – Помочь ты мне не сможешь все равно. Дави меня, вон Ольга, уж как клялась, а приказали – и задавят! А потом наступит черед, они и тебя задавят!

– Ладно, – заключил Букаты, пропустив последнее мимо ушей. – Вопрос исчерпан. Теперь последнее…

– А мне что делать? – спросил невинно Толик, голубея глазами.

– Тебе можно ничего теперь не делать, – сказал Силыч чуть раздраженно. Он еще не остыл от неприятного разговора.

И Швейк ехидно добавил:

– Занимайся, Толик, тем же, чем всегда!

– Так мне уйти? – переспросил Толик.

– Если тебе позволяет совесть! – вдруг крикнула Ольга. Не выдержала в последний момент, нервы сдали. Вот и закричала.

– Нет у него совести.

– Держите себя в руках, – сказал Ольге Букаты. – Он не стоит наших нервов… – И уже Толику, поворачиваясь к нему:

– Будете метлой у меня работать! Подождите у конторки!

Толик, помедлив, ушел.

На прощание улыбнулся, хотя понятно уже, что за улыбка была у него, жалкая улыбка проигравшего. Рабочие из бригады знали, что за наказание подметать двор. Да на глазах у товарищей. Будут надсмехаться, шутить, злословить. Но, главное, отрежут паек, ибо на конвейере давали особую рабочую норму: килограмм хлеба, а с метлой и на «служащую» карточку можешь не потянуть, не говоря о зарплате.

6

– И последнее, – произнес Букаты и медленно всех осмотрел, желая убедиться, что все его слушают. Но большинство уже без слов поняли, в чем дело, отводя глаза.

Тяжкая минута, что и говорить, после всей этой гонки, после тяжкой смены предлагать людям остаться еще на одну ночь. Но сказать надо. И остаться надо. И, уж точно, останутся, только поперву переживать будут. Так и он, Букаты, тоже переживает, что он, вправду Железный, как обзывают.

– Домой намастырились, понимаю, – сказал хмуро он. – А у нас еще три машины. Три… А из-за них на сутки, а то и на двое, задержится весь эшелон… Ну а что такое сутки… Когда наши из последних сил дерутся на подступах к фашистской столице, не вам объяснять. Конечно, не приказ. Я не могу вам приказать. Но я прошу. А вы подумайте.

Мертвая пауза повисла в воздухе. Молчал и Букаты, не желая никого торопить. Время еще было. Самые понятливые тут же стали присаживаться, потому что в ногах, теперь уж точно, правды не было. Надо было передохнуть перед новой сменой. Но другие продолжали стоять, глядя себе под ноги. Может быть, они еще верили, что у них есть какой-то, пусть малый, шанс уйти на отдых. Но шанса у них такого не было. Просто они еще не перестроились и не могли до конца для себя сразу принять. Даже осуждая Толика, голосуя, они верили, что сейчас их отпустят, и каждый в уме уже решил, что надо в первую голову сделать. Отовариваться ли в магазине, если там что-то «выбросили», или сходить к реке, подготовить и законопатить лодчонку: понесет упущенный никому не принадлежащий лес, и можно будет заготовить дровишек, они за зиму давно кончились, и уж крошек торфа, и тех не оставалось. И еще рыночные дела, зажигалочку ли на толкучке поменять, толкнуть пайку… Да мало ли дел у людей накопилось за это время.

И Ольга встряла. Ей больше других надо.

– Петя? Силыч? Вы-то чего молчите? А Ведерников? И Ведерникову непонятно, что надо сказать?

– Понятно.

– Ну и что?

– Я согласен остаться, – сказал Ведерников и поправил повязку. Смотреть на него было тошно с этими покрасневшими глазами и этой грязной повязкой. Но вот то, что Ведерников согласился, как бы прощало и все остальное.

– Молодец, – воскликнула Ольга. – А остальные?

– Если надо, – вразнобой сказало несколько голосов.

– Мы не Толики… – более спокойно произнес Силыч, ясно, что он-то не откажется.

А Силычу тяжелей остальных с детишками, которые остались ему, как старшему, от матери, умершей осенью от туберкулеза. Силыч добавил, что он сбегает подоить Мурку и вернется.

– Можешь свою Мурку подоить, – разрешил подобревший в одну минуту Букаты, хотя не в его манере было отпускать нервы. Видать, и он немало устал и сейчас не верил, что люди так быстро согласятся. – Всем дается час на свои дела. А доппитание сейчас принесут. И раскладушки в цехе поставят…

– Их еще не убирали, – сказал Швейк, и все засмеялись, – Значит, кончай ночевать! Эх, как там моя Леночка!

Букаты подошел к танку, похлопал по холодной броне ладошкой: «Так-то, дружок! Пора! До самого Берлина, вражьей проклятой столицы! Гони, верши свой суд над разбойной сворой, за всех, за нас… За эти вот дни и ночи, которые нас сожгли… Но ведь кончатся же они! Кто потом поверит, что все наши поздние радикулиты, грудные жабы, туберкулезы и инфаркты мы заработали в этих бессменных ночах! Но доживем ли мы еще до инфарктов-то, вот в чем дело…»

Размышлял он, глядя, как разбегается бригада: откуда-то и живость появилась, и новые силы? Откуда? От этих повторяемых слов: надо! Надо! Надо! Сколько их приходилось произносить раз! И себе, и другим… Заметив, что рядом стоит Ольга, он как бы внове поглядел на нее, решил ободрить.

– Не все, Оленька, золото, что блестит! Будет, как сказал вождь, и на нашей улице праздник!

Ольга вдруг отчужденно, как бы не видя, посмотрела на него и даже отодвинулась, поведя зябко плечом.

– Вы о чем? – спросила странно натянутым голосом и пошла, твердо и уверенно, как всегда ходила. Вот уж кто железный, так железный. Девического маловато, а железного хоть отбавляй. Так подумал Букаты и присел, вдруг почувствовав, что у него силенок не осталось. Это потом, через десяток минут, он скажет себе то же великое слово: «надо», и пойдет, и три танка, кровь из носа, они за ночь выдадут!

7

Прокурор Зелинский: Как же это понимать, свидетель Букаты? Они же у вас без отдыха? И ночью, и днем?

Свидетель Букаты: Почему же без отдыха… (пауза).

Прокурор Зелинский: Это запрещено трудовым законодательством, насколько я понимаю.

Свидетель Букаты: Законодательство… (качает головой). А вы, простите, товарищ Зелинский… Вы на фронте все как надо по закону, по расписанию поступали?

Прокурор Зелинский: Сравнили! Там же фронт! Там война! А тут?

Свидетель Букаты: У нас тоже война. И у нас свой фронт… (пауза). А вообще, можете считать, что тут моя вина, поскольку я оставлял их работать. Причем не на одну ночь, бывало и две, и три… Сколько, в общем, нужно.

Прокурор Зелинский: Подростков? Таких, как Ведерников? Я вас правильно понял?

Свидетель Букаты: А чем Ведерников лучше? И он, и остальные тоже.

Прокурор Зелинский: Вот как!