Судовая роль, или Путешествие Вероники

— А тебе не шестьдесят?

— Господи, Ника! Ты всерьез думаешь?

— Так написано же — тридцатого года. Считать я умею.

Он вскочил, разводя руками, солнце заблестело на круглых плечах.

— Я похож на шестидесятилетнего? Нет уж, ты посмотри!

Быстро нагнувшись, схватил ее поперек живота, поднял над головой на вытянутых руках. Дернувшись и замахав руками, она вцепилась в его шею:

— П-пусти. Поставь или положи, скорее, уронишь же!

— Уроню? — он забегал по комнате, перекидывая ее с одного плеча на другое, почти роняя и снова подхватывая, а она визжала, возя руками по его бокам.

Повернув вертикально, Фотий прижал ее к себе, так что она повисла, вытянувшись и стараясь носками нащупать пол. Лица их соприкоснулись, и Ника замолчала, закрыв глаза. Медленно выходя из поцелуя, Фотий поставил ее, и она, качнувшись, уткнулась лицом в его сердце. Сказала удивленно:

— О…

Он молчал, по-прежнему держа ее плечи. Загорелое лицо двигалось как подсолнух, не отпуская Никиного взгляда. И губы снова приближались.

— Какой год, — слабым голосом сказала она, — какой?..

— Сорок четвертый…

На этот раз поцелуй был долгим-долгим. И после него оба молчали, топчась посреди просторной неуютной комнаты. Из коридора слышались резкие голоса и шаги.

— Тебе сорок шесть? А зачем пятерка? Какая пятерка?

— Хотел, чтоб тридцать шесть.

— Зачем?

Он отпустил ее и отвернулся к окну.

— А тебе обязательно надо, чтоб я все сказал? Какая дотошная. А догадаться не можешь?

— Я уж догадывалась. Когда ночью в щелочку смотрела.

Она встала за ним и нерешительно обняла, сцепляя руки на его животе.

— Скажи. А я расскажу, что подумала я.

— Ника, черт, я хотел, чтоб помоложе. Чтоб ты перестала долдонить — сохранился, сохранился, да где ваш сын! А тут еще в племянницы тебя записали мне. Эта белобрысая лоллобриджида: ах, вы ее папа? Думаешь, приятно — что и ты меня за отца держишь?

— Знаешь, я, когда была мелкая и глупая, думала, с каждым годом человек становится умнее. В двадцать умнее, чем в пятнадцать. А в сорок — почти мудрец. И так пока в детство не впадет. На старости лет.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я впал в детство? На старости лет?

Она вздохнула, прижимаясь носом к его спине.

— Похоже, ты из него и не выходил. Фу, ну надо же — решил подделать паспорт! Чтоб моложе! А я тут лежала, боялась. Как дура! Думала ты маньяк, шпион! И что выжил из ума! Безумный маньяк-шпион, вот. Знаешь, как страшно в одной комнате с маньяком! А я вот теперь знаю!

— Бедная. Знал бы ночью, спас бы тебя от него.

— Видишь, я выжила!

Садясь в машину и оставляя в дежурке крепдешиновую леди (она не ушла утром с дежурства, чтоб сказать экзотическому заморскому гостю выученное «гуд морнинг мистер Гусчинг», на что он, вежливо улыбаясь, выдал заковыристую фразу из длинных английских слов), они все еще досмеивались.

— В старости напишешь мемуары «как я ночевала в доме колхозника с маньяком шпионом».

— Ага, и всем буду говорить, что главный герой — это мой дедушка Фотий!

— Вероника, сейчас я выкину тебя за борт и всяко перееду автомобилем! Маньяк я или нет!

Он смеялся и не сразу заметил, что она замолчала. Прервав смех, глянул на погрустневшее лицо — Ника сидела, подобрав ноги и обнимая рукой колено, покачивалась вместе с машиной.

— За борт, — сказала она, — ты сказал «за борт» и я вспомнила все это. Будто мешок на голову.

Он промолчал, думая — тебе еще предстоят бессонные ночи, и сердце будет болеть, никуда не денешься, такой кусок жизни и была ведь любовь. И сын у вас общий. Знаю, как это все.

Протянул руку и включил магнитофон. Голос в динамиках заговорил вместе него.

— Когда наступит время оправданий Что я скажу тебе? Что я не видел смысла делать плохо И я не видел шансов делать лучше…

— Что это? — тихо сказала Ника, — кто? Откуда он знает?

— Не слышала? — Фотий открыл бардачок и, вынув плоский прямоугольник кассеты с бледной фотографией, протянул ей.

— Нет…

— Тогда слушай.

… — Недаром в доме все зеркала из глины Чтобы с утра не разглядеть в глазах Снов о чем-то большем…

Ника держала коробку в пальцах, опустив голову. Сны о чем-то большем.

— Мне позвонить нужно. Домой.

— Приедем в Жданов, позвонишь. Пока просто слушай. Часа три еще ехать.

Мимо плыли домишки и редкие полосы деревьев, какие-то фабрички с дымящими трубами, распахивались вдруг куски степи, исполосованные лесопосадками. Их обгоняли машины, и они обгоняли машины. Проезжали мимо по обочинам табуретки с ведерками и картонными табличками «Клубника сладкая», «Огурчики», «Черешня», а поодаль в тени сидели продавцы — бабки в белых косынках, мальчишки в кепках или тюбетейках, дядьки с грязными мотороллерами.

— Я брошу в огонь душистый чабрец, — рассказывал певец, и Никино сердце сжималось.

— Дым поднимается вверх и значит я прав…

Кто говорит со мной?

Кто говорит со мной здесь?

Любимой песней Никаса была развеселая «Бухгалтер, милый мой бухгалтер» и Ника всегда думала, ну и что же, ведь это такие пустяки, ну нравятся им совершенно разные вещи, но это ведь не жизнь, а так, что-то воздушное, ненастоящее. Но все чаще всплывал в голове вопрос — а что же тогда жизнь, что настоящее? Одеяла с тиграми и сервиз «мадонна»? Сберкнижка у мамы Клавы? А точно ли это ее, никина жизнь? И есть ли другая? Очень хотелось, чтоб была. Но вдруг это все сказки. Но вот он поет…

— Спасибо тебе.

Он повернул к ней лицо:

— За что?

И кивнул в ответ на молчание.

Она слушала и слушала рвущие сердце слова.

В Жданове закончится ее путешествие в непонятно куда. Она попрощается с Фотием и поедет домой. Там мама и Женька. Они, конечно, обменяются телефонами. И он, конечно, ей позвонит, а может быть, даже приедет пару раз. Поедут за город. У них будет секс. Конечно, будет. Она этого хочет и наплевать ей уже, что там с Никасом и кто с ним. Ей нужен это мужчина. Фотий сорока шести лет. У него, конечно, есть жена, это он в поездке такой смелый, потому видать, и торопился, искал ее…