Судовая роль, или Путешествие Вероники

Она выдвинула ящик тумбочки, нашарила медное кольцо, стиснула в руке холодный стержень, выставив из кулака колючие пеньки бородки. Встала, взялась было за сумку, но передумала и медленно пошла к ванной, думая мельком — точно так ведут себя дуры в ужастиках. Сколько раз она с досадой ругала тупиц — нет, чтоб бежать со всех ног, так лезет в самую пасть, крадется. Представила себе, как выбегает в коридор и орет там, размахивая ключом, в широкой мужской футболке, дыша винными парами, о том, что дядя собрался зарезать ее ложкой. А ее слушает тетка в оборках, разглядывая с презрением.

И тряхнув головой, подошла к полоске света, тихонько приблизила глаз к незакрытой двери.

Дядя Федя стоял спиной к ней, рассматривал себя в зеркале, как она вечером. А после что-то делал над раковиной, чуть поводя локтем и изредка шепча какие-то слова, не слишком ласковые. Что-то встряхивал, открывал кран с водой, снова бормотал и снова под белой майкой двигались лопатки.

Ника приготовилась услышать, как вжикает лезвие по бруску, становясь все острее. Но ничего, кроме тихого плеска воды и злого бормотания. Она устала стоять, осторожно перетопталась, разминая затекшие коленки. И замерла. Дядя Федя вынул из раковины раскрытую книжечку, побольше удостоверения, похоже — паспорт. Повернулся, поднося его ближе к лампе. Ника отшатнулась и тихонько вернулась на свою кровать, легла, лихорадочно соображая. Что он там скребет? Подчищает записи? Может, он шпион? Что маньяк это почти уже точно. Маньяк-шпион? Но стал бы маньяк возить прям в бардачке стеклянные глаза, рядом с огромным ножом, читать на глазах у всех книжку с рецептами расчленения, а после скрести паспорт над раковиной, и чертыхаться… Может быть, он — безумный маньяк? Ну, то есть, маньяк-дурак? Шпион еще — напомнила себе Ника. Тупой маньяк-шпион. Нет, ее голова не может справиться со всем этим. Она в отчаянии закуталась в покрывало, выставила перед собой кулак с зажатым ключом и заснула без сновидений.

Через полчаса из ванной вышел предполагаемый маньяк и, держа в руках раскрытый мокрый паспорт, снова сел на кровать и уставился на отчаянно спящую Нику. Присмотрелся к блеску в кулаке, лежащем на ее груди.

Что ж за ерунда такая. Ну, хорошенькая. Болтает. Интересная, да. Когда забывает стесняться, становится такой, такой вот… Даже не делает ничего, просто говорит какие-то неожиданные вещи, и ему сразу представляется, в ее голове растет чудесный лес, в котором она ходит и видит множество странных вещей, и говорит уже о них. А может быть весь мир для нее — такой вот лес. Он и внутри и снаружи. Но, похоже, она об этом не догадывается. А должна. Ведь не девчонка, замужем. И мужики вон вьются вокруг. Не успеешь оглянуться, уже снова висит на чьем-то плече. Целуется. Чтоб ее.

Не нужна. Совсем не нужна, мало тебе прошлого, снова суешь голову в петлю? Мишаня бы сказал — знаки, одни сплошные знаки вокруг, смотри — раз исчезла, значит — не суждено. Нет, ты поехал, разыскал. И снова увидел, как она липнет, к новому парню. Самая обычная… Но даже мысленно слова этого сказать не захотел о ней. Не потому, что так уж благороден, а просто — не про нее это. И пусть Мишаня словоблудит, сам своими речами упивается и в них верит. Знаки, едит твою. Нахрена знаки, если вот она лежит, и он видит ее лицо. И как она, задумавшись, намазывала бутерброды — обязательно два. Себе, значит, и ему тут же. Не потому, что он ей нравится. А потому что она такая сама.

Может и правда, познакомить ее с Пашкой, ну, старше она его — на пять? На семь лет? Нормальная разница. Совет да любовь, будет он ей свекром, утром будет орать, стукая кулаком по столу «Ника-Вероника, где яичница?» и смотреть, как они с Пашкой едят и смеются…

Он пригнулся и вполголоса позвал:

— Ника… Вероника, проснись…

Блеснул свет в медленно открывшихся глазах. Не пошевелилась, только смотрела, как он, встав на колени, кладет руки рядом с подоткнутым покрывалом.

— Ника. Надо, чтоб ты не спала.

— Почему? — в ее шепоте не было страха, и он понял — она чувствует его. Его мысли и то, чего он хочет. Только не было понятно — а чего хочет она.

Бережно обхватил ее кулак, и она разжала пальцы, отдавая ему ключ. И, стоя на коленях с ключом в руке, понял — не знает, как сказать. Пуститься в долгий рассказ о своей жизни, нет-нет. Сказать, я не обижу тебя — она это знает. Сказать о любви?

Еле заметно передернул плечами и сам себя возненавидел за это движение, но тут же сам и смирился, ну что же, зато честно.

Она ждала, потому что вопрос был задан, он мужчина и должен ответить.

А не наплевать ли ему на то, как он выглядит и что она подумает?

— Потому что я тебя хочу…

Блеск исчез после этих слов и появился снова. Ника закрыла глаза и открыла их. Будто кивнула. Теперь ждал он. Любого знака: легкого смеха, протянутой к его шее руки, возмущенного жеста, пощечины.

Но не было ничего. И он не выдержал, с беспокойством спросил:

— А ты?

— И я, — ответила она.

Сердце в его груди размахнулось и сделало всего один удар, прошибая от горла до низа живота, так что он еле удержался, чтоб не качнуться. Звякнул упавший на пол ключ. И поднимая руки, он повел их над покрывалом, кладя на ее плечи и проводя ладонями к груди.

— Нет, — сказала она.

Руки застыли чуть ниже ключиц. Она завозилась и, бережно взяв его ладони, убрала с покрывала. Приподнялась, садясь.

— Извини. Я… Прости…

Голова ее опустилась, волосы, пересыпаясь, потекли вниз, закрывая скулы и пряча лицо. И оттуда, из мягкой пушистой копны послышались частые всхлипы и шмыганье.

Он протянул висевшую в воздухе отвергнутую руку и положил ее на волосы. Плавно повел другой, и обхватив вздрагивающие плечи, прижал к груди мокрое лицо. Покачивая, стоял на коленях и шептал пустяки, какие говорят плачущим детям. Отцы дочерям — мрачно усмехнулся мелькнувшей мысли. Но вспомнил ее короткий ответ на его честные слова. И я, сказала она. Ведь сказала! Надо запомнить это и повторять себе. И не торопить, не напугать, не оттолкнуть. Потому что ему уже никуда не деться. После того как плакала тут, вытирая мокрое лицо, как щенок, возя головой туда-сюда.

Руки лежали на ее спине. Он чувствовал ее лицо, плечи, дрожащие локти, но не грудь, не живот, будто он и вправду отец, и в ней есть все для него… Кроме женщины.

— Я не могу, — тоскливо рассказала она куда-то ему подмышку, — не могу сейча-а-ас. Я объясню-у-у..

— Не надо. Если не хочешь рассказывать, не надо. Ну. Ну, что ты. Маленькая…

— Надо. Мне надо тебе. Чтоб ты про меня. Потому что ты не то видел, ты же видел, как я, а я, ну нет же!

— Конечно, нет.

Она отняла лицо от его промокшей майки.

— Можно ты сядешь тут? Тут вот рядом. А я расскажу. Я уже рассказывала, тогда, дома. Но не тебе. А надо было тебе. Ты поймешь, когда узнаешь, куда я все еду и никак не могу доехать.

Он сел рядом, поверх покрывала, обнимая ее, и она прижалась, сползая ниже, так что и он лег, уложив голову рядом с ее головой на тощую подушку. Ее волосы щекотали ему скулу и она, высвободив руку, привычным движением забрала их в горсть и, закручивая, убрала за спину, чтоб не мешали.

— Вот. Слушай.

А потом она заснула, привалившись виском к его плечу. Замолчала на полуслове, и он ждал, думая, подыскивает слова. Что-то спросил тихонько. Она вздохнула и, сползая, устроилась удобнее, роняя голову на его грудь.

Уложил ее, поправил подушку, укрыл, морщась и гоня воспоминания — точно так укладывал маленького Пашку, когда тот, наревевшись, забывал про ушибленный локоть.

И лег сам на свою кровать, закинув руку за голову и глядя в светлеющее окно. В выдвинутом ящике тумбочки лежал раскрытый мокрый паспорт. Но он про него не думал. Выстраивал в голове рассказанное, и последовательно говорил, отвечал ей сейчас, когда она спит и не слышит.