Сумеречный взгляд

Двадцать девятого декабря 1963 года одна из американских радиостанций впервые прокрутила запись «Битлз» «Я хочу взять тебя за руку», и к первому февраля 1964 года это была песня номер один в стране. Мы нуждались в этой музыке. Эта мелодия и прочие, в изобилии последовавшие за ней, научили нас вновь понимать значение радости. «Легендарная четверка» из Британии стала не просто музыкантами — она стала символом жизни, надежды, перемен и выживания. В тот год за «Я хочу взять тебя за руку» последовали «Она любит тебя», «Мою любовь не купишь», «Я видел, как она стояла там», «Мне хорошо» и еще более двух десятков других песен — половодье доброй музыки, с которым до сих пор ничто не может сравниться по силе.

А нам так было нужно добро — не для того, чтобы позабыть ту смерть в Далласе в ноябре прошлого года, но чтобы отвлечь себя от признаков и предзнаменований смерти и разрушения, множившихся день ото дня. Это был год Резолюции Тонкинского залива, когда конфликт во Вьетнаме перерос в полноценную войну, хотя никто еще и представить себе не мог, насколько полноценной она станет. Не исключено, что это был также год, когда реальная близость ядерного уничтожения наконец-то была похоронена в глубинах национального сознания — потому что эта реальность была выражена во всех областях искусства так, как никогда прежде, особенно в фильмах типа «Доктор Стрэйнджлав» и «Семь дней в мае». Мы ощущали, что движемся по самому краю страшной бездны, и музыка «Битлз» давала нам поддержку — так, насвистывая на кладбище, можно отогнать прочь мрачные мысли о разлагающихся трупах.

После обеда, в понедельник, шестнадцатого марта, две недели спустя после нашей свадьбы, мы с Райей лежали на бело-зеленых полотенцах на пляже и негромко беседовали, слушая транзисторный приемник. Примерно треть программы составляла музыка «Битлз» либо их подражателей. Накануне, в воскресенье, пляж был переполнен, но сейчас он находился целиком в нашем распоряжении. Море лениво катило волны, и лучи флоридского солнца, жарящие воду, создавали иллюзию тысяч золотых монет на воде, как будто прибой неожиданно вынес на поверхность воды затонувший испанский галеон. Безжалостные лучи субтропического солнца выбеливали и без того белый песок, а наш загар становился все сильнее с каждым часом. Висящее в вышине солнце превратило мою кожу в шоколадную. У Райи тон загара был богаче, с оттенком золотого. Горячий медовый блеск ее кожи нес в себе такой мощный эротический заряд, что я не мог удержаться от того, чтобы время от времени не протягивать руку и не прикасаться к ней. Хотя волосы ее были теперь черными как вороново крыло, а не светлыми, она все равно осталась золотой девушкой, дочерью солнца, какой показалась мне в тот день, когда я впервые увидел ее на аллее ярмарки братьев Сомбра.

Слабый меланхолический настрой, подобный отдаленным звукам едва слышной скорбной песни, окрашивал все наши дни, хотя это вовсе не значит, что мы были печальны (мы вовсе не были печальны) или что мы видели и познали слишком много темного, чтобы быть счастливыми. Мы часто — даже постоянно были счастливы. Меланхолия в умеренных дозах странным образом может действовать успокаивающе, есть в ней некая таинственная сладость. Она создает контраст и тем самым способна придать утонченную остроту счастью, особенно радостям плоти. В эти благоуханные послеобеденные часы понедельника мы наслаждались солнечным теплом и собственным слегка меланхоличным настроением, зная, что, вернувшись в свой трейлер, займемся любовью, и слияние наше будет почти невыносимой полноты.

Каждый час по радио в новостях нам рассказывали про Китти Дженовезе, убитую в Нью-Йорке два дня назад. Тридцать восемь ее соседей из Кью-Гарденс слышали ее панические крики о помощи, видели из окон, как нападавший несколько раз пырнул ее, начал красться прочь, затем вернулся и снова пырнул, в конце концов прикончив ее на пороге ее собственного дома. Никто из этих тридцати восьми не пришел ей на помощь. Два дня спустя эта история по-прежнему была на первых страницах новостей, и вся страна пыталась понять причину того, что высветили кошмарные события в Кью-Гарденс, — бесчеловечность, бессердечность и изолированность современных жителей и жительниц городов. «Мы просто не хотели впутываться», — говорили тридцать восемь зрителей, как будто то, что Китти Дженовезе была того же племени, того же возраста и из того же круга, что и они, — как будто все это не было достаточным основанием, чтобы вызвать милосердие и сострадание. Конечно, мы с Райей знали, что кое-кто из тех тридцати восьми почти наверняка был не человеком, а гоблином, расцветающим при виде боли умирающей женщины и эмоционального смятения и вины бесхребетных наблюдателей.

Когда закончились новости, Райа выключила радио и сказала:

— Не все зло на свете идет от гоблинов.

— Да.

— Мы и сами способны на жестокость.

— Куда как способны, — согласился я.

Она помолчала, прислушиваясь к раздающимся вдали крикам чаек и к волнам, мягко разбивающимся о берег.

Наконец она заговорила:

— Год за годом гоблины плодят смерть, страдание и жестокость и тем самым загоняют доброту, честность и правду все дальше и дальше в угол. Мир, в котором мы живем, становится все более холодным и злобным, главным образом — хотя и не целиком — из-за них, мир, в котором у молодежи все больше дурных примеров для подражания. А это гарантия того, что в каждом следующем поколении сострадания будет меньше, чем в том, что было до него. Каждое следующее поколение будет все более терпимым ко лжи, убийствам и жестокости. Не прошло и двадцати лет после массовых убийств Гитлера, но большинству людей, кажется, безразлично — если они вообще помнят — что тогда происходило. Сталин убил по меньшей мере втрое больше, чем Гитлер, а об этом все молчат. Сейчас в Китае Мао Цзэдун убивает миллионы людей и еще больше их стирает в порошок в рабских трудовых лагерях, а много ли ты слышал возмущенных голосов? И такое положение дел не изменится до тех пор, пока...

— Пока что?

— Пока мы не сделаем что-нибудь с гоблинами.

— Мы?

— Да.

— Мы с тобой?

— Для начала да, мы с тобой.

Я остался лежать на спине, закрыв глаза.

Пока Райа не заговорила, я чувствовал себя так, словно солнечные лучи струились прямо сквозь меня в землю, как будто я был прозрачным. В этой воображаемой прозрачности я обретал некоторое успокоение и облегчение, свободу от ответственности и мрачных новостей по радио.

И вдруг, начав осознавать, что сказала Райа, я почувствовал себя пришпиленным солнечными лучами, неспособным двигаться, пойманным в ловушку.

— Мы ничего не можем сделать, — неловко сказал я. — По крайней мере, ничего, что дало бы нам существенный перевес. Мы можем попытаться загонять и убивать поодиночке тех гоблинов, с которыми сталкиваемся, но их же многие миллионы. Убийство нескольких десятков или нескольких сотен не даст подлинного эффекта.

— Мы можем сделать больше, чем убивать тех, что приходят к нам, — возразила она. — Мы можем еще кое-что.

Я не отреагировал.

В двухстах ярдах к северу от нас на пляже возились чайки в поисках еды — мертвых рыбешек, объедков хот-догов, оставшихся от вчерашней толпы. Их отдельные крики, пронзительные и жадные, неожиданно резанули меня холодным, скорбным и одиноким звучанием.

Райа сказала:

— Мы можем отправиться к ним.

Я направил всю свою волю на то, чтобы заставить ее остановиться, беззвучно моля ее замолчать, но ее воля оказалась сильнее моей, а безгласные мольбы не возымели действия.

— Они сконцентрированы в Йонтсдауне, — продолжала она. — У них там своего рода гнездо, этакое отвратительное, зловонное гнездо. А должны быть и еще места, подобные Йонтсдауну. Они ведут войну против нас, но все сражения начинают только они сами. Мы могли бы изменить этот порядок, Слим. Мы могли бы дать им бой.

Я открыл глаза.

Она сидела, нагнувшись надо мной и глядя на меня. Она была невероятно красива и чувственна, но лучащаяся женственность скрывала яростную решимость и стальную волю, как будто в Райе воплотилась некая древняя богиня войны.

Мягко разбивающийся о берег прибой звучал как далекая канонада, как эхо далекого сражения. Теплый ветерок скорбно шелестел в пушистых пальмовых листьях.

— Мы могли бы дать им бой, — повторила она.

Я подумал о матери и сестрах, которые теперь были для меня потеряны из-за моей неспособности втянуть голову и не быть вовлеченным в войну, потеряны из-за того, что я дал бой дядюшке Дентону вместо того, чтобы позволить ему диктовать ход войны.

Я протянул руку и коснулся гладкого лба Райи, дотронулся до ее изящно вылепленной макушки, щек, носа, губ.

Она поцеловала мою руку.

Ее взгляд был прикован ко мне.

Она сказала:

— Мы нашли друг в друге радость и смысл жизни, нашли больше, чем мы могли ждать для себя. И теперь возникает соблазн сыграть в черепашек, втянуть головы в панцири и наплевать на весь остальной мир. Возникает соблазн — радоваться тому, что у нас есть, и послать к чертям всех прочих. И какое-то время... может, мы и будем счастливы, живя так. Но только какое-то время. Рано или поздно мы не выстоим под тяжестью вины и стыда за свою трусость и эгоизм. Я знаю, о чем говорю, Слим. Вспомни, до недавних пор я так и жила: заботилась только о себе, о собственном выживании. Один кошмарный день за другим, и меня заживо съедало чувство вины. Ты никогда таким не был; у тебя всегда было чувство ответственности, и ты бы не смог избавиться от него, какие бы мысли у тебя ни возникали. И сейчас, когда и я обрела чувство ответственности, я не намерена доходить до того, чтобы отбросить его. Мы не такие, как те люди из Нью-Йорка, которые глядели, как Китти Дженовезе убивают, и ничего не предприняли. Мы просто не такие, Слим. Если мы попытаемся стать такими же, мы мало-помалу возненавидим себя. Мы начнем обвинять друг друга в трусости, ожесточимся и вскоре уже не будем любить друг друга, по крайней мере, так, как любим друг друга сейчас. Все, что у нас есть общего, — и все, что мы надеемся приобрести, — зависит от того, будем ли мы по-прежнему втянуты в эту войну, будем ли извлекать пользу из своей способности видеть гоблинов и будем ли делать то, что должны делать.