Сумерки божков
Шрифт:
— Валяйте, — отозвался, глядя на землю, угрюмый Берлога.
Мешканов подмигнул и жалобным, гнусливым голосом протянул:
— Примадонночку-то для Маргариты Трентской нам надо бы посильнее!
Берлога резко повернулся к нему спиною.
— А я что говорю?!
Мешканов тараторил:
— Не вытягивает наша Лелечка. Нет! Добросовестность образцовая, искусства, ума и старания много, но… Изабелла ослабела! Кишка тонка! Сразу слышно: хорошо поешь, барыня, но не за свое дело взялась… Помилуйте! Финал-то второго акта? А?
Берлогу даже передернуло.
— Э! Не раздражайте меня, Мешканов.
— «Бог свободы, освяти наши мечи!» — пропел режиссер, чуть не с волчьим каким-то аппетитом фанатика-меломана, смакуя широкую мелодию. — Ух, чего
— Не расписывайте, Мешканов. Знаю не хуже вас, что идем на авоську. Но — если нет другой примадонны? На нет и суда нет.
— Конечно-с. За неимением гербовой, хо-хо-хо-хо, пишем на простой. А только очень жалко. Опера хороша.
Берлога возразил значительно и грустно:
— Не в том только суть, Мешканов, что опера хороша. Мало ли хорошей музыки пишут на свете? Важно, что это наша опера, Мешканов. Наша опера, — вот этого нашего дела, вот этого нашего театра. Я в ней слышу наш плод, она наше законное достояние, она наше гениальное дитя. Вот в чем сила. Мы именно такой оперы двенадцать лет ждали.
— И другой, подобной, еще столько же прождем, — подхватил Мешканов. — То-то и жаль, что мы не во всеоружии… Конечно, в конце концов, Елены Сергеевны воля — хозяйская: директриса!..
Он ухмыльнулся с досадою неудовлетворенного знатока.
— То же и в финальном дуэте вашем, когда вас вдвоем на казнь-то ведут…
— Что еще в дуэте? — встрепенулся Берлога.
— Слышно: нельзя вам разойтись вовсю, не пущает Лелечка, расхолаживает.
— Слышно? — переспросил испуганный артист, машинально повторяя вполголоса знакомую фразу:
Из нашего пепла Феникс воскреснет
И пламенным облаком к небу взлетит…
На любимые бархатные звуки Мешканов даже зажмурился, как кот, которого пощекотали за ушами.
— К сожалению, очень слышно-с… Одному-то Фениксу публика очень верит, что он взлетит к небу пламенным облаком, ну а другой… хо-хо-хо! — того-с: застревает, наподобие баллон-каптива[93]… Я ваш темперамент знаю. Такие дуэты для вас преопасные. Вскочит вам пламя в голову, рванете нутром-то, — ау! что тогда от Лелечки останется? А с опаскою, с оглядкою, на узде — оно не весьма-с!.. Хо-хо-хо-хо… холодновато… бледненько выходит…
— Сам знаю, — мрачно огрызнулся баритон. — Не злите меня, Мешканов.
Режиссер выпучил свои шарообразные голубые глаза, выпятил трубою толстые губы.
— Не вуле? Ком ву вуле! [94]
— В среду у нас «Роберт-Дьявол»[95]— невинно-деловым тоном сообщил он, помолчав.
Берлога сердито дернул плечом.
— В двадцатом веке кормят публику огорчениями чувствительного черта от родительской нежности! Кому это надо?
— Ничего, побалуемся. Сбор хороший. Елена Сергеевна чудесно изображает арию с птичкою, — от птички не отличишь! — а Кереметев недаром же читал целое лето книги по магии и тому подобное: надо ему просветить публику, каков бывает настоящий ад, черти, дьяволы, суккубы, инкубы, лемуры, ламии и прочая средневековая нечисть…[96]
— Тьфу!.. В Изабелле кто же, — моя Настасья отличаться намерена?
— Они-с.
— Воображаю!
Мешканов посмотрел на него пристально и насмешливо и запел, вертя плечами и перебирая полы пиджака, как кафешантанная певичка на эстраде:
Ох, мущины — тру-ля-ля!
Все вы хороши!
Эгоисты, фаты,
Нету в вас души!..
— Увазыть дэвиц из города Пэрэмышля, дюша мой, умэишь? — спросил он, коверкая язык армянским акцентом.
— Уметь-то умею, — усмехнулся Берлога.
Мешканов кивнул, моргнул, вздохнул, ударил ладонью по столу:
— Ну и тэрпи!
III
Елена Сергеевна Савицкая в театре своем никогда никому не сказала грубого слова. Тем не менее, когда она появляется в своих владениях, все — от важного, седобородого Захара Кереметева до последнего плотника на колосниках — подтягиваются, как на смотру. При всей красоте Савицкой, хороших манерах, вежливости и много раз доказанной сердечности было в ней что-то, от чего в ее присутствии у людей зависимых пробуждался в сердце пренеприятный червячок, точно вот сейчас обратит она к тебе свои светлые очи и пригласит своим гармоническим голосом: «Пожалуйте экзаменоваться». Оперная молодежь откровенно боялась ее, как воплощения ответственности, и не скрывала этого почтительного страха. «Старики», — вроде того же Кереметева или Мешканова, — прятали неловкость под разнообразными масками той условной фамильярности, что в закулисных товарищеских отношениях есть альфа и омега, фундамент и крыша, — спасительный цемент, без которого русскому театральному общежитию и дня пробыть бы нельзя. Когда Елена Сергеевна вошла в режиссерскую, знакомый червячок немедленно укусил и Берлогу, и Мешканова. Берлога вдруг вспомнил о своих окурках и принялся хмуро собирать их всюду, где наставил, а Мешканов возопил:
— А вот и повелительница душ и телес наших!
И полетел к «ручке». А так как ручка была в перчатке, а перчатку надо было снять, на что Елена Сергеевна не слишком торопилась, то Мешканов продолжал приплясывать, кланяться и кривляться:
— Обольстительной, восхитительной, превосходительной и властительной хозяюшке верный холоп Мартынко челом бьет!.. Ну вот мы, наконец, и с ручкою!
Елена Сергеевна, свежая и розовая под синею шляпою, спокойно смотрела на него своими неулыбающимися глазами и говорила:
— А, побивши челом, шли бы вы, верный Мартынко, на сцену: там Нордман скитается в кулисах, как грешная душа в чистилище, и сам скучает, и всем мешает. Он уверяет, что вы пригласили его к одиннадцати часам смотреть декорации, а потом улетели куда-то и о нем позабыли, тогда как сейчас без четверти двенадцать…
Сконфуженный Мешканов схватился за голову.
— Impossibile!.. Pieta, signora!!! [97] — запел он из «Страделлы».[98] — Спешу, бегу, лечу, скачу… Но, — одну минутку: вы-то сами, distintissima [99], уже видели эту декорацию? Ущелье в Альпах Пьемонта — шедевр нашего старца Поджио?[100]
— В мастерской видела. На сцене буду смотреть, когда световые эффекты установятся. Сейчас он их только пробует и выбирает.
— Ух! — тараторил Мешканов. — И закатил же перспективу! Прямо надо сказать: старик превзошел себя. Лесище! Дубище! Корнища! Дупла! Колоды! Вверху на заднем занавесе ледяные вершины горят тихим, таинственным огнем своего хрусталя: совсем как ваши прекрасные глазки, достоуважаемая..
— Благодарю вас. Однако Нордман…
Но Мешканова уже захлестнуло.
— Луна — как черт одноглазый! Рогатая, кровью налитая, и зеленый трупный свет, как на кладбище… Светляки!.. Гнилушки! И рыцари, феодалы-то, феодалы свирепые, мерзавцы-то своей жизни, против которых восстали этот самый Дольчино с Маргаритою… Понимаете?.. Рыцари едут с горной тропы молча, на боевых конях. В кольчугах! В шлемах! Кони железные, люди железные. Топ, топ, топ… Топ, топ, топ… Это мы поставим! Это, я вам доложу, мы с Захаром Кереметевым поставим! Превзойдем самих себя! Умри, Денис, и больше не пиши!