Сумерки Европы
Шрифт:
И когда говорятъ, что этотъ синтезъ получался не путемъ творчества, а путемъ организаціи, — то этимъ противопоставленіемъ обнаруживаютъ замѣчательное недоразумѣніе. Ибо на самомъ дѣлѣ организація и есть основной путь творчества. Изобрѣтеніе или вообще обрѣтеніе новыхъ элементовъ есть явленіе чрезвычайно рѣдкое, можно сказать почти исключительное. Элементовъ во всякой области имѣется совершенно ничтожное число по сравненію съ бездной производимыхъ изъ нихъ цѣнностей, — производимыхъ не въ смыслѣ повторности экземпляра, а въ смыслѣ новаго созиданія. Мало того, элементы въ наибольшей части не создаются, не творятся; въ рѣдкихъ случаяхъ — они открываются; чаще всего они обрѣтаются, улавливаются, примѣчаются, случайно обнаруживаются. Основная масса человѣческаго творчества заключается — въ организовываніи, въ оформленіи ихъ въ новые и все новые, болѣе усложненные, или болѣе адекватные назначеніямъ синтезы. Организація есть согласованіе элементовъ или синтезовъ въ новые синтезы; она предполагаетъ, разумѣется, не одно сопоставленіе частей, не одно ихъ собираніе, а — сопоставленіе, собираніе сообразно схемѣ, которой и опредѣляется новый синтезъ, сооб-разно его идеѣ. Громадное большинство идей культуры суть идеи ея синтезовъ, ея организовыванія; громаднѣйшее большинство достиженій культуры — осуществляется въ порядкѣ выработки новыхъ организаціонныхъ схемъ, новыхъ синтетическихъ идей; вѣрнѣе
Если основной процессъ культуры есть процессъ организовыванія, то, разумѣется, въ разныхъ областяхъ культуры онъ является организовываніемъ различнаго, разнаго матеріала и соотвѣтственно предполагаетъ разныя способности, особую интуицію или методы. Въ философіи организуется матеріалъ отвлеченныхъ мыслей или обобщенныхъ созерцаній; въ искусствѣ — матеріалъ образовъ, соотвѣтствующихъ данной области искусства, синтезируемый сообразно присущимъ ему схемамъ; въ математикѣ — организуется матеріалъ величинъ или комплексовъ, въ техникѣ — матеріалъ орудій или средственныхъ приспособленій; въ общественности — матеріалъ человѣческой дѣятельности. Организаціонный процессъ въ дѣятельности индивидуальной остается внѣ поля наблюденія, ибо во первыхъ, онъ происходитъ существеннымъ образомъ въ предѣлахъ личной психики и недоступенъ внѣшнему воспріятію, проявляясь лишь въ готовомъ результатѣ, а во вторыхъ онъ въ весьма значительной степени протекаетъ внѣ поля сознанія. Организаціонный процессъ коллектива, протекающій внѣ личности, въ соотношеніяхъ между личностями, въ ихъ совмѣстныхъ дѣятельностяхъ — хотя также можетъ протекать неосознаннымъ, но бросается въ глаза своей организованностью и организуемостью, когда онъ уже готовъ. Ибо въ этой своей организуемости онъ долженъ быть поддерживаемъ уже и сознательно. И кромѣ того, онъ на большемъ протяженіи подготавливается сознательно и осуществляется, какъ произвольно производимая дѣятельность. Отсюда организаціонный и организаторскій процессъ въ коллективномъ созиданіи естественно выдѣляется нагляднѣе нежели въ творчествѣ индивидуальномъ. Народъ въ коллективномъ своемъ дѣяніи болѣе созидательный и творческій будетъ проявляться и большими организаціонными способностями или дѣйствіями.
И наконецъ, если такъ обстоитъ дѣло вообще, по самому существу процесса созиданія, то сугубо такъ обстоитъ — или вѣрнѣе сказать, особенно ярко это подчеркивается въ томъ грандіозномъ процессѣ творчества, которымъ опредѣляется характеръ новаго европейскаго міра. Въ настоящемъ мѣстѣ нѣтъ возможности полнѣе обосновать или хотя бы намѣтить обоснованіе того положенія, (къ которому прійдется вернуться еще ниже, см. Отд. IV, гл. III), что въ послѣдней своей основѣ ново-европейская культура, философія, наука, техника, общественность, искусство — въ отличіе отъ культуръ другихъ эпохъ основаны на идеѣ комплексности, изъ которой организаціонный принципъ вытекаетъ съ особенной непосредственностью [10] . Иначе это соотношеніе можно и такъ выразить, что именно потому ново-европейская культура и получила свой небывалый, а можетъ быть, и неповторимый размахъ, что она непосредственно обоснована тѣмъ самымъ двигательнымъ мотивомъ, который фактически и лежитъ въ основѣ всякаго вообще человѣческаго творчества. То, что въ другихъ культурахъ является лишь фактической пружиной созданія, но не имманентной основой созидаемаго, — здѣсь становится таковой; здѣсь впервые культура по своему содержанію воздвигается на той самой идеѣ, которая всегда и является закулисной пружиной всякаго культуросозиданія. И потому сказать про народъ, что онъ въ данную эпоху является наилучшимъ организаторомъ, и въ особенности сказать это въ нашу эпоху, только и значитъ, что признать его — передовымъ, культуроноснымъ народомъ нашего времени.
10
См. объ этомъ мою работу «Объектные мотивы философскихъ построеній» въ «Логосѣ» 1913 г. книга 3–4, главу о комплексномъ мотивѣ.
Германія имѣла счастье — или то было несчастье — оказаться на томъ мѣстѣ современнаго человѣчества, на которомъ общая Западной Европѣ культура получила свое наиболѣе активное воплощеніе.
Неудивительно, что центральное наиболѣе выдающееся положеніе заняла Германія и въ военныхъ столкновеніяхъ. Въ дѣяніяхъ доблести и въ сверхчеловѣческомъ напряженіи войны не зачѣмъ противополагать одни народы другимъ; да и заранѣе ясно, что если бы максимумы доблести и напряженій были только на одной сторонѣ, то въ нихъ уже и не было бы большой необходимости, ибо — не встрѣчая равнозначнаго противодѣйствія — она оказалась бы неоспоримой побѣдительницей. Упорство и длительность борьбы уже и сами по себѣ обнаруживаютъ нѣкую равнозначность сторонъ. И въ частности среди Антанты не можетъ не внушать высокаго восхищенія упорная доблесть, твердая выдержка, блистательная борьба Франціи, подвергшейся смертельному натиску, и съ мужествомъ, въ которомъ духовное самообладаніе равнялось физическому самоотверженію, руководившей героическимъ сопротивленіемъ. Да и выдѣленiе ея изъ среды союзниковъ нисколько не предназначено стушевать и доблести иныхъ, а лишь подчеркнуть значительность ея дѣяній. Дѣло военныхъ рѣшить, кто изъ боровшихся противниковъ чаще достигалъ вершинъ стратегическаго искусства, гдѣ были наивысшія проявленія военнаго генія и военныхъ призваній. Но каково бы ни было сужденіе спеціалистовъ о спеціальныхъ дѣяніяхъ, есть еще иная точка зрѣнія и иное воспріятіе — не военныхъ доблестей въ военныхъ дѣяніяхъ, а проявленной на войнѣ доблести общенародной; не напряженія организованнаго разрушенія и умерщвленія, а напряженія всенароднаго созиданія, лежащаго въ основѣ воинскихъ усилій. И въ этомъ смыслѣ воображеніе всякаго созерцателя подавляется той безбрежной лавиной усилій, замысловъ, творчества и героизма, которая въ великой войнѣ была проявлена германскимъ народомъ.
Это не вопросъ спеціальной оцѣнки, спеціальнаго постиженія; это суммарное воспріятіе борьбы со всѣми народами міра, на всѣхъ концахъ Европы одновременно, борьбы на сушѣ, на моряхъ, подъ морями и въ воздухѣ; борьбы одиночныхъ героевъ, авіаторовъ, командировъ подводныхъ лодокъ или сказочныхъ каперовъ въ экзотическихъ моряхъ, усилія полководцевъ и рабочихъ, организаторовъ и желѣзнодорожниковъ, дѣяніе массъ, дисциплинированныхъ въ единое тѣло, и кучекъ, вкрапленныхъ въ чужія образованія; борьбы подъ Верденомъ и подъ Варшавой, подъ Бѣлградомъ и Константинополемъ, въ глубинѣ Африки и въ Сѣверномъ морѣ, въ Малой Азіи и въ Атлантическомъ океанѣ; борьбы оружіемъ и наукой, химіей и металлургіей, организаціей и личной иниціативой, командованіемъ и подчиненіемъ, въ траншеяхъ и въ заводскихъ мастерскихъ; борьбы характеромъ и умомъ, мужествомъ и сообразительностью, находчивостью и систематичностью, энтузіазмомъ и разсчетомъ. Таковой была борьба Германіи съ многочисленнѣйшими на-родами міра, снабженными всѣми богатствами нашего времени и
свободой добывать богатства со всего міра; сочетавшими въ себѣ столь противоположныя и одинаково губительныя свойства, какъ британская неотпускающая твердая хватка и засасывающая россійская безкрайняя зыбкость, — борьба съ врагами, которые восполняли одинъ другого, между тѣмъ какъ ей приходилось восполнять своихъ союзниковъ.Подобную эпопею едва-ли видѣлъ свѣтъ за все свое существованіе; величайшія дѣянія прошлаго блѣднѣютъ передъ напряженіемъ человѣческаго духа, непосильнымъ для народной души. Непосильно утомительнымъ становилось для созерцанія даже слѣдить за нимъ, непрерывно ожидать и переживать все новые удары, все новыя отбиванія, все новыя вздуванія одной и той же человѣческой матеріи. Можетъ быть, нѣкоторое частичное объясненіе злостнаго опорачиванія германскаго духа, произведеннаго литературой и мыслью враждебныхъ странъ, въ томъ и заключается, что надо было стать слѣпымъ къ германской доблести, чтобы передъ ней устоять.
Есть мѣра не только на доблесть единоличную и коллективную, есть мѣра даже на способность ея воспріятія. Германская борьба превзошла эту мѣру. Не съ точки зрѣнія конкретныхъ интересовъ конкретной страны, не съ точки зрѣнія конкретныхъ интересовъ человѣчества въ данную эпоху, я съ точки зрѣнія имманентной человѣческой цѣнности исчерпана была способность воспріятія исчерпавшей себя народной доблести. Для дальнѣйшаго уже мѣста не было, ибо дальше оставалось лишь одно повтореніе. И къ чему дальше устремляться бороться, жить: герою, взошедшему на вершину доблести, незачѣмъ повторять своихъ восхожденій, — ему некуда идти иначе, какъ въ святость или гибель. Геройскій актъ при неограниченномъ продолженіи претворяется въ литургію или трагедію: Парсифаль, Зигфридъ. Но народъ не можетъ стать святымъ — и потому онъ долженъ погибнуть. Бывали моменты войны, когда казалась побѣда Германіи близкой и неотвратимой, и все-же у наблюдателя сохранялось чувство ея обреченности. Германскій геній создалъ безсмертный похоронный маршъ, внушающій жажду быть героемъ, лишь бы подъ его звуки быть унесеннымъ на костеръ уничтоженія. Не патетическое выраженіе печали и жалобы, восторга и преклоненія, — онъ точно вылилъ само суровое вѣяніе рока въ прощальныхъ звукахъ, потрясающихъ человѣческія сердца. Германскій народъ свершилъ дѣянія, достойныя похороннаго гимна Зигфриду. И звуки гимна становились внятны, когда, казалось, еще не ослабѣвали побѣдныя напряженія.
И стоитъ-ли не гибнуть, достигши вершинъ. Рѣчь не о живущихъ людяхъ, не о народѣ, какъ ихъ совокупности, не о культурѣ, какъ совокупности ихъ дѣяній и переживаній. Рѣчь о культурѣ и о дѣяніяхъ, какъ довлѣющихъ себѣ цѣнностяхъ. Почему культура должна существовать триста лѣтъ, а не сто; почему доблесть должна проявляться десять лѣтъ, а не два. Разъ проявленное, проявлено навѣки, разъ бывшее, было на вѣчность. Культура, какъ организація жизни, цѣнна въ своей жизненной значимости, — тѣмъ, что она есть. Культура, какъ совокупность наивысшихъ достигнутыхъ цѣнностей, достигнута разъ навсегда, — цѣнна, посколько была. И доблесть, разъ проявленная на вершинѣ, не требуетъ повторенія и не имѣетъ продолженій. The rest is silence. Молчаніе окутаетъ и заглушитъ отчаяніе погибающихъ и скорбь остающихся. Забвеніе поглотитъ муки неосуществленности и излѣчитъ страданія — исчезновеніемъ. Туманы покроютъ живое и умирающее и только озаренныя вершины будутъ свѣтить изъ за нихъ будущимъ вѣкамъ.
Незачѣмъ печалиться о погибшемъ героѣ, ибо удѣлъ всѣхъ умереть, но удѣлъ лишь немногихъ — геройство. Незачѣмъ печалиться о недосовершенныхъ дѣяніяхъ, если и осуществленныя дали ихъ безспорную мѣру.
Неразрѣшаемое геройство идетъ къ гибели; но народъ въ сущности погибнуть не можетъ; онъ остается, и эта жизнь не можетъ быть простымъ продолженіемъ предшествующаго. Въ какомъ то смыслѣ народъ, какъ и человѣкъ послѣ глубинныхъ потрясеній, — замыкая свое прошлое въ нетлѣнную память духа, какъ свое неотъемлемое богатство и опору, начинаетъ новую жизнь. Человѣкъ для этого стремится измѣнить мѣстность, среду, профессію; народъ мѣняетъ свой укладъ. Послѣ великаго срыва жизнь продолжается, но въ новыхъ формахъ она должна уже быть и новой жизнью.
Показателенъ для несказаннаго напряженія характеръ того срыва, которымъ онъ закончился. Римъ побѣждалъ несмотря на пораженія. Германія побѣждена несмотря на побѣды; побѣждена, усѣвшись на вражеской территоріи. Это и было не столько военное пораженіе, сколько органическій срывъ, своей органичностью и обнаруживающій всю нечеловѣчность предшествующихъ усилій. Можно подумать, что здѣсь сказалась преувеличенность германской научной систематичности; что люди разсчитали неизбѣжность своего пораженія, какъ расчитывали всѣ планы своихъ походовъ, и придя къ отрицательному заключенію покончили съ войной, какъ они раньше рѣшали и предпринимали любое свое наступленіе. Можетъ казаться — если это такъ — что въ этомъ была и роковая ошибка; быть можетъ даже безнадежное отступленіе, безвыходная борьба до послѣдней крайности, безразсчетная, безумная, безцѣльная — была бы все же цѣлесообразной, ибо ввела бы въ игру множество неизвѣстныхъ и невѣсомыхъ факторовъ: утомленіе, разногласіе, неувѣренность въ результатахъ у противника, нежеланіе лишнихъ потерь, внутреннее сопротивленіе. Въ такой безумной и безразсчетной, и все же разсчетливой въ своей аппеляціи ко всякимъ силамъ и слабостямъ противника, къ предѣльнымъ возможностямъ и случайностямъ — въ такомъ сокрушительномъ финалѣ была бы гармонія съ той рѣшительностью броска, который произвела Германія въ войнѣ; и пораженіе было бы, можетъ быть, и страшнѣе, но не гибельнѣе для страны. Во всякомъ случаѣ остается тотъ замѣчательный и знаменательный фактъ, ярко выясняющій смыслъ германскаго военнаго напряженія: оно въ такой мѣрѣ вздыбило всѣ силы, средства, способности народа, что не могло мѣняться, наростать или сокращаться. Оно могло быть или не быть; и поскольку оно было, оно было побѣдоносно, а поскольку перестало быть — разомъ рухнуло и погребло страну. Это былъ вопросъ синтетической духовности, цѣлостной государственности; здѣсь разыгрывалась не нѣкая военная исторія, — здѣсь исчерпывалась судьба нѣкоей государственной духовности. И потому несущественно было мѣсто, гдѣ разыгралась бы послѣдняя стадія борьбы. Суть была въ томъ, выдержитъ или не выдержитъ народъ; и онъ не выдержалъ. И потому до срыва онъ занималъ чужія земли, а послѣ — оказался лишеннымъ всякой сопротивляемости. Сила предѣльнаго торжествующаго напряженія сказалась въ немедленности упадка. Не о правотѣ или промахахъ, не объ умѣніи или ошибкахъ рѣчь — не о побѣдахъ надъ врагами или неудачахъ, и даже не о государственной цѣлесообразности. Рѣчь о внутреннемъ, о томъ неуклонномъ собираніи воедино своихъ силъ и возможностей, которое, оказавшись недостаточнымъ, изнутри обусловило паденіе.
На вершинѣ общеевропейскаго культурнаго и государственнаго движенія стояла Германія до войны; на вершинѣ усилій и достиженій стояла она во время войны. Тѣмъ глубже было ея пораженіе и пораженіе Европы. Не будь Германія такъ мощна, она не вела бы подобной борьбы со всѣмъ остальнымъ міромъ, не довела бы ея — а слѣдовательно и послѣдовавшаго разрушенія — до такого небывалаго максимума. Отъ того, что свыше мѣры было ея сопротивленіе, отъ того свыше нормы оказалась и разрушительность.