Сумерки в полдень

— Пэтрик сейчас ведет такие разговоры, будто поступил на службу к Риббентропу или к самому Геббельсу, — вставил Пятов. — Позавчера на приеме у шведского посла собрал вокруг себя кружок слушателей и не менее получаса доказывал, что судетские немцы имеют историческое право на воссоединение с Германией, хотя каждый школьник знает, что Судеты никогда не принадлежали Германии.

Советник устало взглянул на своего молодого помощника, немного поморщился, недовольный не то поведением английского дипломата, не то тем, что Пятов прервал его мысль.

— Это все идет от посла, — сказал он осуждающе. — От Гендерсона. Приехав в Берлин, он произнес речь, восхваляющую национал-социализм, который будто бы принес Германии устойчивость и порядок. Несколько раз в течение своего короткого пребывания в Берлине он так славословил Гитлера и нацизм, что мой знакомый дипломат-югослав съязвил по его адресу, сказав, что Гендерсон пытается отнять лавры у Геббельса.

— Гендерсон — славяноненавистник, — снова вмешался в разговор Пятов. — Он начал свою дипломатическую службу в славянских странах и начал плохо: «хитрые славяне», как пожаловался он однажды Эрику Фоксу, моему знакомому английскому журналисту, не позволили ему проявить свои способности в молодом возрасте, и он почти всю жизнь оставался на задворках дипломатии. Ему потребовалось тридцать четыре года, чтобы стать наконец послом в большой стране.

— Да, он славянофоб, — сказал Двинский, соглашаясь с замечанием Пятова. — В разговорах с дипломатами Гендерсон доказывает, будто виновники всех зол и неурядиц не только в Европе, но даже и в Германии — славяне. По его убеждению, военный дух немцев навязан им пруссаками, в жилах которых течет слишком много… славянской крови. Даже крайности нацистского режима — погромы, массовые аресты, убийства — он объясняет зловредным влиянием пруссаков. Когда ему напоминали, что Гитлер — австриец, а его ближайшие сподвижники — баварцы, южане или рейнцы, Гендерсон упрямо отмахивался: «Все равно они все давно опруссачены, а пруссаки давно ославянены».

— Но ведь это же чушь! — невольно воскликнул Антон, Изучая историю международных отношений, он представлял себе английскую дипломатию весьма умной и хитрой. Как же, спрашивается, умную дипломатию могли осуществлять такие глупцы, как этот Гендерсон? — Неужели он настолько невежествен?

Двинский, задумавшись, привычно массировал кончиками пальцев мешки под глазами, не торопился с ответом.

— По-моему, Гендерсон не настолько невежествен, чтобы не знать, что это вздор, — произнес наконец Двинский. — Он действует в духе старого девиза английской дипломатии: разделяй и властвуй и не брезгует ничем, чтобы натравить немцев на славян, французов на немцев, итальянцев на французов и так далее. Его славянофобство служит этой политике особенно хорошо, потому что совпадает с животной ненавистью Гитлера к славянам. — Советник взглянул на Антона, его глаза были серьезны, даже строги. — Мы немного отвлеклись, — проговорил он с усталой улыбкой. — Собственно, я хотел поговорить с вами об этом… как его? Хэм…

— Хэмпсон.

— Да, о Хэмпсоне… Судя по вашему рассказу, он, пожалуй, не успел еще превратиться в служаку, душой и телом преданного правящему классу. И хотя его ум начинен, конечно, тем же, чем начинены умы молодых аристократов, ищущих житейского успеха на дипломатической службе, Хэмпсон, возможно, еще способен понять, что его интересы и интересы богатой верхушки, управляющей Англией, не совпадают.

Антон с удивлением смотрел в лицо советника. Скромное происхождение Хэмпсона не давало, по убеждению Антона, оснований для выводов, которые делал Двинский.

— Он, правда, расходится по некоторым частностям во взглядах с послом, — заметил Антон осторожно, — но, по-моему, не видит, что его интересы не совпадают с интересами английской верхушки.

— А вы уверены в этом? — спросил Двинский. Он надел очки в толстой роговой оправе, словно хотел получше рассмотреть собеседника, осмелившегося возражать ему.

— Хэмпсон рад, что попал к Гендерсону, — сказал Антон, — ведь в Москве он был простым канцеляристом. Правда, он позавидовал, что мне, его ровеснику, дали пост, до которого он дослужится не раньше, чем к сорока годам, но, как мне показалось, вовсе не думает, что интересы тех, кому он служит, противоречат его собственным интересам.

— Что ж, если не думает, надо сделать так, чтобы думал, — произнес Двинский. — Надо помочь ему думать.

— Помочь ему думать?

— Да, помочь ему думать, — повторил советник. — Надо помочь ему видеть события не глазами Гендерсона, а так, как их видит народ. Честный человек, вышедший из народа, должен и действовать в его интересах, а значит, и в интересах мира.

Антон выжидательно молчал. Советник снял очки и отложил их в сторону.

— У нас нет силы или власти, чтобы заставить того или иного иностранца смотреть на происходящее в мире, как мы смотрим, — продолжал он, подавшись к собеседнику. — Но мы можем и должны помочь ему видеть все в правильном свете. В ночь провозглашения Советской власти Владимир Ильич говорил, что добиться мира можно, лишь вовлекая весь народ и все народы в решение вопросов войны и мира, и наша страна, наша партия всегда действовали и действуют в этом духе. Для нас, коммунистов, работающих за границей, это означает, что мы должны убедить каждого, с кем мы встречаемся, соприкасаемся, сталкиваемся, поверить в наше искреннее, глубокое и постоянное стремление к миру, к дружеским отношениям между народами, убедить действовать вместе с нами в интересах мира, против поджигателей войны.

— Я должен убедить Хэмпсона? — спросил Антон, заглядывая в глаза Двинского.

— Вы уже как будто начали это делать, — сказал советник. — Надо продолжить.

— Я не совсем понимаю, — заговорил Антон с возрастающим недоумением: он все еще не представлял, какую пользу может им принести молодой англичанин. — Во-первых, Хэмпсон слишком мелкая сошка…

— У нас нет сошки покрупнее, — перебил его Двинский. — На вылощенных аристократов нам рассчитывать нечего. Что во-вторых?

— Во-вторых, — уже с некоторой робостью начал Антон, боясь снова попасть впросак, — во-вторых, когда же я сумею убедить его? Ведь послезавтра мы уезжаем из Берлина.

— Но вы, кажется, договорились встретиться с ним еще раз?

— Да, договорились. Я заплатил за обед на теплоходе, и он считает своим долгом угостить нас ответным обедом или ужином.

— В этом отношении англичане щепетильны, — заметил советник, — и в долгу не остаются. И когда же вы ожидаете приглашения на обед или ужин?

— Сегодня или завтра.

— Лучше бы сегодня, — сказал Двинский. — Чем скорее, тем лучше.

— Может быть, подсказать ему? — предложил Пятов, поглядывая то на советника, то на Антона. — Позвонить и сказать, что удобнее было бы встретиться сегодня, завтра, мол, вечер занят.

— Можно и позвонить, конечно, — согласился Антон. — Хэмпсону, наверно, все равно: сегодня или завтра.

Он достал визитную карточку Хэмпсона с номером телефона, которую англичанин дал Елене в поезде, а Елена передала Антону, и приподнялся было с дивана.

— Хотите позвонить? — догадался советник. — Ну что ж, позвоните. И обязательно договоритесь об определенном ресторане.

— Это важно?

— Да, — подтвердил советник. — Там будет обедать и ваш друг, — он показал глазами на Пятова, — и вы должны постараться, чтобы англичанин пригласил его за ваш стол. Нам нужно сохранить знакомство с Хэмпсоном, и вы оба должны позаботиться об этом.

— Хорошо, — охотно согласился Антон, обрадованный тем, что Володя будет рядом с ним.