Сумерки в полдень

— Каким же образом?

— Через печать. Он владеет несколькими газетами, в том числе «Таймс», которую за границей называют рупором Уайтхолла, то есть правительства, но на самом деле это рупор «кливденской клики», и именно она подсказывает правительству, что делать.

— А вы не преувеличиваете?

— Нисколько, — ответил Фокс. — Если читать «Таймс» внимательно и умело, можно заранее предсказать важные шаги нашего правительства.

Чэдуик удивленно поднял широкие брови, но его хитрые черные глаза так и искрились насмешкой.

— Может быть, вы сумели вычитать из вашей газеты — если не ошибаюсь, вы работали когда-то именно в ней — и то, с чем едет ваш премьер к Гитлеру?

— Да, хотя на этот раз большого умения не потребовалось, — ответил Фокс спокойно и подчеркнуто тихо. — Пять дней назад газета откровенно, без обычных уверток и оговорок писала, что самым умным и дальновидным выходом из нынешнего кризиса в Европе было бы целиком передать Судетскую область Германии.

— Постойте, постойте! — весело вскричал Чэдуик, довольный, что удалось поймать англичанина на явной ошибке. — Как это могла писать газета, если сами немцы требуют не передачи им Судетской области, а лишь предоставления ей автономии?

— Не знаю, как могла, но написала, — по-прежнему спокойно возразил Фокс.

— И вы думаете, — со смехом проговорил Чэдуик, — что ваш премьер летел четыре часа до Мюнхена, а сейчас трясется в этом поезде, чтобы преподнести Гитлеру Судетскую область, так сказать, на золотой тарелочке?

— Это мы скоро узнаем, — сказал Фокс угрюмо: веселость американца раздражала его. — Скоро узнаем…

Поезд замедлил ход. Чэдуик, выглянув в окно, схватил свой блокнот, с которым не расставался, и ринулся из купе:

— Берхтесгаден!

Вслед за ним побежали и другие: корреспондентам хотелось видеть встречу Чемберлена с Гитлером. Но широкая, мощенная каменными плитами платформа, у которой остановился специальный поезд, была пуста; лишь в ее концах да у входа в вокзал черными истуканами торчали дюжие парни в высоких фуражках, черных рубахах и черных галифе, заправленных в сапоги. Парни у входа расступились, чтобы пропустить в вокзал Риббентропа и гостей. Держа в правой руке жесткую черную шляпу, Чемберлен обеспокоенно вертел обнаженной седой головой, выискивая кого-то или что-то. Английских флагов не было ни на платформе, ни на площади перед вокзалом; не было и ликующих толп горожан, сбежавшихся восторженно приветствовать «спасителя мира». Дюжие молодчики в черном, расставленные полукругом по площади, вскинули руки с вытянутыми ладонями, и Чемберлен опустил глаза, чтобы не видеть этой глупой бестактности или откровенной издевки.

Лимузины с гостями и хозяевами пересекли пустую вокзальную площадь и ринулись по узкой улице к центру маленького города с каменными домиками и толстыми деревьями вдоль тротуаров, уже усыпанных листвой. За ними помчались полицейские машины с корреспондентами, и они оказались на тесной площади в тот момент, когда Чемберлен пожимал руку смущенному толстяку — хозяину отеля, в который доставили высокого гостя. Чэдуик шепотом окрестил его «эрзацем исторического рукопожатия, которое не состоялось». Гостям дали лишь двадцать минут, чтобы привести себя после длительного полета и поездки в порядок, и старикам, оказавшимся без привычной помощи жен и лакеев, пришлось туго.

Все же ровно через двадцать минут — гости хотели показать, что англичане не менее пунктуальны, чем их хозяева-немцы, — Чемберлен, сопровождаемый Вильсоном, Гендерсоном и Стрэнгом (портфель теперь нес Хэмпсон), вышел из отеля, остановился на веранде, увитой яркими живыми цветами, и снова обеспокоенно осмотрел пустынную площадь: население по-прежнему игнорировало его. Постояв немного с непокрытой головой, Чемберлен надел шляпу и спустился на мостовую. Дюжие молодчики в черном, стоявшие у открытых дверей лимузинов, захлопнули их, прыгнули на передние сиденья, и лимузины, обогнув площадь, покатились по той же узкой улице с могучими деревьями. Они миновали вокзал и выбрались на окраину городка, а затем стали взбираться по извилистой дороге, ползущей по склону горы, густо поросшей соснами. На ее вершине мраморно белело квадратное здание, похожее издали на склеп, — «Орлиное гнездо». Сюда поднимались на лифте, вмонтированном внутри горы, и именно здесь, в этом «гнезде», Гитлер принимал близких его сердцу гостей. Сам он жил значительно ниже — в большом доме, воздвигнутом на выступе горного склона. Снизу выступ опоясывала дорога, которая замыкалась с обеих сторон двумя сельскими гостиницами, давно приспособленными под казармы эсэсовцев. Парни в черном стояли у казарм, виднелись на поворотах дороги, прятались за стволами сосен, возникали иногда, как черные изваяния, ни дальних скалах, отчетливо выделяясь на фоне неба.

Корреспондентов дальше склона горы не пустили, и они прокоротали там несколько часов, издали всматриваясь в дом, у которого остановились лимузины с гостями, в казармы эсэсовцев, а больше всего любуясь горами. Скоро, однако, они лишились и этого: тяжелые облака окутали горы, а потом густым и зябким туманом затопили долину и Берхтесгаден.

Стало совсем темно, когда лимузины с гостями, появившись из мрака, пронеслись мимо корреспондентов, ослепив их светом фар, и, помигав малиновыми зрачками хвостовых огней, скрылись в мокрой темноте. Корреспонденты бросились в полицейские машины, но на этот раз тщетно: догнать лимузины не удалось. Окна отеля, в котором остановились гости, ярко светились, однако никого из гостей ни перед отелем, ни в вестибюле уже не было. Кто-то сказал кому-то из корреспондентов, что встреча завершилась соглашением и что назначена другая встреча. Делясь этой новостью, корреспонденты, толпясь в вестибюле, настойчиво и напрасно допытывались друг у друга: какое соглашение, какая встреча, кого с кем, когда? Ответить на эти вопросы никто не мог. И корреспонденты с надеждой поднимали глаза к потолку: там, на втором этаже, находились люди, которые все знали.

С завистью смотрел Антон в узкую спину Уоррингтона, который не спеша, словно к себе домой, поднимался на второй этаж, игриво стегая снятой перчаткой по отполированным перилам лестницы: от него не скрывали секретов. За ним туда же поднялся барственный, с седеющими висками Барнетт, с которым Антон познакомился в поезде. Правда, газета Барнетта почти ни в чем не соглашалась с правительством — либералы были в оппозиции, а газета поддерживала их, — и поэтому не могла рассчитывать на особое благоволение. Но Барнетт был «эмпи» — депутатом парламента, это значилось на его визитной карточке, и даже премьер-министр не мог безнаказанно выставить его за дверь. Незаметно исчезли из вестибюля, разошлись по отелю и другие журналисты. Внизу остались лишь Антон и Тихон Зубов да Бауэр, следивший за ними, не столь назойливо, как в прошлый раз. Друзья вышли из отеля и остановились под его окнами: за ними трещали пишущие машинки, слышались спорящие голоса; кто-то надрывно кричал по телефону, передавая по буквам чуждые и непостижимые для англосаксов немецкие фамилии.

— Что будем делать? — спросил Тихон Зубов.

— Что же нам делать! Ждать, — ответил Антон. — Может быть, удастся узнать кое-что.

Тихон взял друга под руку, молча увлекая за собой. Они обогнули пустынную площадь, шлепая по мокрым плитам тротуара, и вышли на улицу, узкую и длинную. По ней, как в трубу, дул промозглый холодный ветер — осень в горах уже чувствовалась, — фонари раскачивались на бетонных столбах, и черные тени метались по мостовой и стенам домов, будто гонялись за кем-то быстрым и неуловимым.

Друзья остановились. Зябко поежившись, Тихон предложил вернуться в отель.

— Пошли в бар, — сказал он, как только они добрались до освещенного подъезда. — Туда, как звери на водопой, скоро сойдутся все.

В баре, к их удивлению, уже сидел Барнетт. Облокотившись на стойку, он старательно изучал в зеркале буфета свое длинное лицо, растягивая пальцами морщинистую кожу то на одной, то на другой щеке. Он был мрачен: вероятно, его восхождение на второй этаж оказалось неудачным. Взгромождаясь на высокий круглый стул рядом с ним, Антон вежливо осведомился, не возражает ли мистер Барнетт против их соседства. Барнетт скосил в его сторону глаза и оттопырил губы: любой иностранец заслуживал с точки зрения настоящего бритта лишь презрения. Но молодой русский так старательно выговаривал каждое английское слово и так застенчиво улыбался, что Барнетт решил быть великодушным. Он улыбнулся и пробормотал:

— Нот эт олл — ни в коей мере.

— Тысяча благодарностей, — сказал Антон, улыбаясь еще шире, но тут же спрятал улыбку.

— Не прибегайте к преувеличениям, — назидательно произнес Барнетт. — Это особенность американцев. Англичанину достаточно сказать: «Благодарю вас!»

— Благодарю вас!

— Это уже лучше, — одобрил Барнетт. — Насколько я понял из вчерашнего разговора, вы собираетесь жить в Англии, и вам надо привыкать к тому, что говорят англичане.