Сумерки

– Что это?
– повторила Тамара. Она вся была какая-то окаменевшая.

– Это... это...

Пустота и нет мыслей, а может, их никогда и не было, может, он до сих пор лишь воображал, что думает, и только теперь, в минуту пьяного прозрения понял, что у него никогда не было мыслей.

– Это деньги, - сама ответила Тамара. Двигаясь, как заводная кукла, она развернула газету, и в сумраке, в котором еще все видно, зажелтели пятидесятитысячные.
– Много денег. Я никогда не держала в руках столько денег. Откуда они?

– Это... это деньги...

– Я вижу, - спокойно, слишком спокойно сказала Тамара.
– Откуда?

Сказать правду? Но лопалась версия с днем рождения заведующей, дальше тянулась ложь с обещанием не водить компанию со старыми приятелями и многое, многое другое. Соврать? Но что можно соврать, когда у него нет и даже вообще не было мыслей?

И тут Витьку осенило...

4

Витька вошел через задние двери в магазин. Бодрый навеселе. Было полдевятого утра, а бодрый он оттого, что, встав, похмелился стопочкой водки, которую долго и тщательно прятала от него Тамара, и когда он сегодня встал - желтый, помятый, с сосущей тошнотой в животе и опухшими глазами, выдала ему по такому случаю.

Из-за спины в открытые двери магазина щедро вливало свет взбирающееся на небо солнце, а пока он шел на работу, под ногами похрустывали замерзшие за ночь лужи.

"Гастроном" был в конце улицы, носящей звучное имя Чайковского, где жил Витька. Открывался он в девять, так что Витька на работу явился без опоздания. Он был сегодня хорошим. Он собирался быть хорошим весь день, чтобы не вспомнили о вчерашнем самовольном уходе с работы, но быть хорошим ему не дали.

Войдя, он тут же напоролся на заведующую Инну Константиновну. Она словно специально ждала Витьку у входа невысокая, молодящаяся женщина далеко за сорок, всегда густо накрашенная, с неуклюже-толстыми ногами и крутыми бедрами. Она стояла в белом расстегнутом халате, из-под которого выглядывало платье с богатой вышивкой, уперев руки в бока и уставив на Витьку недобрый взгляд выпуклых коричневых глаз с золотыми искрами.

– Здрасьте, Инн Константинна, - опустив голову, пробормотал Витька, собираясь прошмыгнуть мимо нее. Но не вышло.

– Явился, голубчик!
– Инна Константиновна не переменила позы, только глаза выпучились еще сильнее. Голос был нарочито-неприятный, с визгливыми нотками.
– Ты что, думаешь, работать мы за тебя будем? А?

– А что?.. Да я ничего. Что случилось-то?
– Витька теребил края расстегнутой куртки, внимательно разглядывая бетонный пол с обрывками упаковочной соломы. Стыдно не было, но он знал - надо показывать смущение и раскаяние, и показывал, как умел. Голос заведующей больно прокатывался в висках.

– Что случилось?
– Она не кричала, но все интонации были крикливыми.
– Вчера молочные, понимаешь, привезли, а его нет! Где ты шлялся после обеда? А? Зойка с Клавкой взопрели, таская ящики, а его нету!

За спиной Инны Константиновны появилась Зойка, молодая бойкая девица, острая на язык и всегда как-то раскрывавшаяся навстречу каждому, но, увидев начальство во гневе, тут же скрылась в зал к первым покупателям.

– Ну вот что, дорогой, я с тобой нянчиться больше не собираюсь! Хватит!

Когда это она с ним нянчилась? Витька работал в "Гастрономе" два месяца и все два месяца в рот не брал. Не считая вчерашнего.

– Напился вчера, да? Убежал и напился? Ну-ка, дыхни! Дыхни, дыхни!
– Инна Константиновна, не снимая рук с бедер, надвинулась на него, наперла мягкой грудью. Витька знал, что пахнуть будет - водка дает запах сильный и стойкий, - но, не скрывая, дыхнул.

– Я-асно!
– зловеще протянула Инна Константиновна. Мало тебе двух статей в трудовой! Я так и думала! Пойдем-ка, голубчик. Пойдем, пойдем ко мне.

"Ко мне" означало в ее кабинет - маленькую комнатушку со столом, тремя хромоногими стульями и сейфом, в дальнем конце подсобки. Инна Константиновна конвоировала Витьку, шла сзади, громко стуча каблуками по бетону, и только что не подталкивала его в спину. В кабинете указала на стул. Витька сел, не отрывая взгляда от деревянного вышарпанного пола.

– Этого больше не повторится, - пробормотал он привычную фразу.

– Пиши-ка заявление, голубчик.
– Инна Константиновна уселась за стол, достала из ящика чистый лист бумаги, положила на стол и шлепнула сверху выдернутую из нагрудного кармана халата шариковую ручку. Ручка прокатилась по бумаге и замерла на ее краю.

– Какое заявление?
– Витька вскинул взгляд, непонимающе уставился в лицо заведующей с черными шариками краски на ресницах.

– Об уходе, голубчик, заявление. По собственному. Будто не знаешь, как писать.
– В голосе Инны Константиновны промелькнуло непонятное злорадство.
– Думаешь, мы без тебя не обойдемся? Да нынче таких пучок на пятачок...

– Об уходе?
– никак не мог понять Витька.
– За один прогул? Да я всего-то один раз ушел вчера!
– выкрикнул он ей в лицо.

– И достаточно. Учить вас надо, голубчики, учить. Все должно быть по справедливости.
– Инна Константиновна совсем успокоилась и говорила почти ласково, с ухмылкой глядя на него.
– Время-то нынче совсем другое. Отошла вам, пьянчугам, лафа. Ты вчера раз ушел, и я тебя сегодня раз уйду. Справедливо, а?

– Не буду писать, - проворчал Витька, все еще не в силах понять, почему и за что она так вдруг взъелась на него.

– Тогда я сама напишу.
– Голос Инны Константиновны из ласкового сделался зловещим.
– Но по собственному я за тебя заявление написать не могу, сам понимаешь. Я по тридцать третьей тебя. Усекаешь?

– Усекаю.
– Витька схватил ручку и торопливо, сильно продавливая бумагу, стал писать. Ярость свербила в голове милицейской трелью. За что? За что? Только потому, что статьи в трудовой? Но он же исправился!.. Ладно, черт с ней! Обойдемся без вашего вшивого "Гастронома".

На дате он задержался. Инна Константиновна, бдительно следившая за его действиями, тут же подсказала:

– Сегодняшнее ставь, двадцать четвертое апреля. Вот так.
– Взяла у него листок, внимательно прочитала, поставила в углу росчерк "не возражаю", спрятала листок в стол.
– Ну, гуляй, ты свободен. За расчетом послезавтра придешь, в аванс. Тогда же и трудовую получишь.
– Инна Константиновна еще раз ухмыльнулась ему.
– Прощай.

Витька не ответил, встал и, повернувшись к ней спиной, вышел. Ему очень хотелось хлопнуть дверью, чтобы хоть стекла задребезжали в жалком кабинетике, но не хлопнул, хотя злость кипела ключом. В конце концов, сам виноват. Виноват только он и проклятые записи в трудовой.

В подсобке он столкнулся с Зойкой. Проходя мимо, она коснулась его бедром, потом остановилась, обернулась, и он тоже обернулся, чувствуя себя, как всегда с ней, дурак дураком.

– Ты чего такой смурной?
– улыбалась Зойка и щурила хитрые, бесстыжие свои глазищи, и Витьке, как всегда, хотелось схватить, стиснуть ее.
– Поцарапались?
– Она кивнула на дверь кабинета.