Суровое испытание. Семилетняя война и судьба империи в Британской Северной Америке, 1754-1766 гг.

Так называемые движения регуляторов, которые возникнут во второй половине 1760-х годов на границах двух Каролин, будут принимать различные формы в зависимости от условий в каждой провинции. Регуляторы Южной Каролины, как правило, концентрировались на подавлении бандитизма и стремились наладить связи с элитой низких провинций, в то время как регуляторы Северной Каролины придерживались антиавторитарного тона и переходили к вооруженному сопротивлению, что заставляло прибрежных дворян причислять регуляторов к преступникам. Однако в обеих провинциях к 1763-64 гг. наметились явные разногласия между востоком и западом, низменной страной и глубинкой. Это стало проявлением секционного антагонизма и взаимной подозрительности, которые наложили отпечаток на политику нижнего Юга на следующее десятилетие и определили реакцию этих провинций на программу реформ Гренвилла и все последовавшие за ней британские меры.

Возникшие в Каролинах междоусобные противоречия были новыми и непривычными, но в других колониях, где междоусобные противоречия преобладали до того, как война приглушила их проявление, в первые годы мира старые модели вновь проявились, причем зачастую в ярко выраженной форме. Так было в Коннектикуте, где политическая линия разлома отделяла более бедный евангелический восток колонии от более богатого англиканского запада; в Род-Айленде, где меркантильная фракция, сосредоточенная в Ньюпорте, боролась за власть с меркантильно-фермерской фракцией, сосредоточенной в Провиденсе; и в Нью-Йорке, где купцы и дворяне из Олбани присоединились к фермерам с восточной части Лонг-Айленда (группа, состоящая в основном из пресвитериан и других раскольников, известная как партия Ливингстона), чтобы противостоять фракции купцов из Нью-Йорка (в основном англикан, известной как партия Де Ланси), которая контролировала провинциальное собрание во время войны. Только Нью-Джерси, давно раздираемый внутренними противоречиями между собственниками и фермерами и расколотый на восток и запад, вышел из войны с меньшим разделением по сектам и элитой, более сплоченной и явно контролирующей ситуацию^[772]. Политические расстановки в других колониях было сложнее нанести на карту, но в целом они отражали старые модели, часто усиливавшиеся после длительного военного затишья.

В Мэриленде и Пенсильвании это была привычная политика тупика. Будучи колониями собственников, обе они создали поляризованные системы, противопоставлявшие интересы собственников, которые контролировали земельные гранты, назначали исполнительную власть и поддерживали блоки голосов в ассамблеях, интересам антисобственнических партий, которые обычно имели большинство в законодательных органах и боролись с собственниками за контроль. Мэриленд практически не участвовал в войне, потому что его губернатор не мог найти общий язык с антисобственнической партией, контролировавшей нижнюю палату; теперь колония оставалась втянутой в неразрешимый конфликт по поводу объема полномочий собственников. Паралич Пенсильвании, по сравнению с этим, носил периодический характер.

Как мы уже видели, в начале войны антисобственническая фракция квакеров, контролировавшая собрание, сопротивлялась созданию военных учреждений, пока индейские и французские набеги не опустошили границы провинции. В 1756 году квакерские гранды ушли из политики, уступив лидерство Бенджамину Франклину и другим людям, не имевшим пацифистских убеждений; эти новые лидеры, в свою очередь, использовали войну, чтобы выбить у губернатора и семьи Пенн уступки по налогообложению и другим вопросам. После возвращения мира и начала индейских восстаний собственники попытались захватить власть в ассамблее, объединившись с западными жителями и шотландско-ирландскими пресвитерианами против антипроприетарной партии, которая по-прежнему была сосредоточена в Филадельфии и восточных графствах. Это фактически возродило яростную довоенную фракционность Пенсильвании, придав ей новые секционные и религиозные оттенки. В 1763 и 1764 годах, когда возрождающиеся интересы собственников получили места в ассамблее, антисобственническая партия предприняла попытку превратить Пенсильванию в королевскую колонию. Как и в 1755 и 1756 годах, защита пограничных поселений вновь отошла на второй план, уступив место политическим распрям^[773].

Губернаторы в других местах сохраняли больший политический контроль, чем в Мэриленде и Пенсильвании, хотя и в разной степени и по разным причинам. Королевские губернаторы Джорджии правили без эффективной оппозиции, поскольку колония была молодой, слабой в военном отношении и необычайно зависимой от Британии. В Нью-Гэмпшире Беннинг Вентворт управлял жесткой и цепкой рукой: его семья так крепко держала в своих руках ресурсы, торговлю, государственные должности и системы распределения земли, что ни один соперник не мог бросить вызов, не получив в ответ политического уничтожения. Виргиния и Массачусетс также имели сравнительно сильных губернаторов, способных вызвать сотрудничество со своими ассамблеями и ограничить вызовы королевской власти. Однако в обоих случаях потенциал для оппозиции существовал в таких масштабах, которые были неизвестны в Джорджии или Нью-Гэмпшире.

Дворянство Виргинии, как мы видели, испытывало значительные трудности в связи с сокращением производства табака и ростом долгов. Поскольку элита сохраняла значительную классовую солидарность, а Палата бюргеров оставалась нефракционной, определенные виды вызовов могли настроить всю Палату против губернатора. Таким образом, хотя губернатор Фокьер в целом добился достойного восхищения успеха в отношениях с бургомистрами в период с 1758 по 1763 год, их сотрудничество никогда не было гарантировано. Он обнаружил, насколько условным было его руководство в январе 1764 года, когда призвал палату выделить деньги на оборону границы, но отказался разрешить им выпустить бумажную валюту для ее финансирования. Законодатели практически единодушно отказались подчиниться, что вынудило его провести пророг без фортов и войск, чтобы уберечь глубинку от нападения индейцев. В Массачусетсе, напротив, губернатор Бернард также добился значительного успеха в контроле над Генеральным судом: не потому, что он смог заручиться сотрудничеством единой элиты, а потому, что элита была разделена на фракции таким образом, чтобы сделать ее более или менее управляемой. Осторожно распределяя ограниченные ресурсы патронажа, Бернард и его лейтенант-губернатор Томас Хатчинсон поддерживали эффективную придворную партию в Генеральном суде: твердое (если не неприступное) большинство, которое выдерживало нападки деревенской партии и поддерживало прерогативную власть в спорах о судебных поручениях. В начале 1764 года появились признаки хрупкости большинства придворной партии, но факт оставался фактом: оппозиция была далека от того, чтобы сломить власть Хатчинсона и Бернарда^[774].

Таким образом, во всех колониях неспокойный переход к миру привел к тому, что политическая жизнь и расстановки сил оказались в постоянном движении. Несмотря на всю сложность ситуации, большинство условий, преобладавших в начале 1764 года, — рост сектантства на нижнем Юге, возвращение к довоенным моделям конфликтов и резкое возрождение фракционности в большинстве других колоний, растущая нестабильность или тупик в политике всех, кроме, мелких провинций Джорджия, Нью-Джерси и Нью-Гэмпшир — были обусловлены войной и ее последствиями. После возвращения мира колонии стали как никогда разнообразными и, в отсутствие общего врага, вновь разошлись во мнениях. Большинство из них, в зависимости от местных условий и настроений, реагировали на последствия войны (рост государственных долгов и повышение налогов) и на последствия экономического спада (нехватка доходов). В тех колониях, которые принимали самое активное участие в военных действиях, с трудом завоеванная политическая стабильность исчезала. В Нью-Йорке, Коннектикуте и Массачусетсе военные губернаторы использовали крупные оборонные бюджеты, парламентские субсидии, призывы к патриотизму и расширенные ресурсы патронажа, которые дала война, для создания эффективных придворных партий. В Пенсильвании антипроприетарная партия, фракция сельских жителей, фактически использовала войну для кооптации губернатора и доминирования в провинциальной политике. В Виргинии губернатор использовал патриотические аргументы и парламентские компенсации, чтобы заручиться сотрудничеством всей провинциальной элиты. Везде, кроме Мэриленда, апелляции губернаторов к патриотическим инстинктам колонистов сводили к минимуму общественные разногласия с 1758 по 1762 год. Но в 1763 и 1764 годах ситуация стала быстро меняться.

За полвека до этого в Англии сэр Роберт Уолпол ухватился за те же элементы, которые помогли стабилизировать колониальную политику во время последней половины Семилетней войны, — патриотизм, покровительство и корысть — и создал на их основе механизм «влияния» для управления нестабильной политической системой Великобритании. Ему удалось создать стабильный парламентский режим во многом благодаря тому, что финансируемый государственный долг и постоянные вооруженные силы позволили ему сохранить уровень покровительства, который ранее был возможен только во время войны. Как только Уолпол получил в свое распоряжение этот незаменимый ресурс, все остальное можно было осуществить с помощью политического управления (на языке его противников — коррупции), в котором он преуспел. Но в колониях 1760-х годов не было возможности повторить подвиг Уолпола. Колониальные государственные долги нельзя было финансировать и делать вечными, они должны были погашаться за счет отмены валютной эмиссии в течение оговоренного количества лет. Колониальные правительства, обязанные продолжать облагать своих граждан очень высокими налогами до тех пор, пока военные долги оставались непогашенными, изымали деньги из обращения и сдували колониальную экономику даже тогда, когда парламентские субсидии закончились, а сильнейший в англо-американской истории спад задушил колониальную торговлю. Более того, в отличие от британской регулярной армии и Королевского флота, провинциальные армии были распущены по возвращении мира, лишив губернаторов комиссионных и контрактов на поставки, которые были источником политического влияния во время войны.

Таким образом, возвращение мира, прекращение трансфертных платежей из Великобритании и наступление рецессии ослабили способность губернаторов подавлять оппозицию и защищать прерогативу, причем именно в тот момент, когда налоговое бремя провинций достигло самого высокого уровня за всю историю. В этих новых обстоятельствах аргументы патриотизма, которые губернаторы с успехом использовали во время войны, потеряли свою актуальность. Без непосредственного и трансцендентного общего дела, которому нужно было служить, местные проблемы вырисовывались в сознании колониальных ассамблеи, и местные условия кричали громче, чем абстрактные потребности империи, которая, судя по всему, больше не подвергалась опасности.

Учитывая такие потери политического капитала, губернаторы вроде Фрэнсиса Фокьера и Фрэнсиса Бернарда — люди, амбициозные для империи и искренне стремящиеся управлять колониальной политикой в интересах Британии, — никак не могли сохранить тот уровень контроля, которого они достигли в 1758–1762 годах. Возрождение старых упрямств, появление фракционности, усиление разногласий, когда оппозиционные группы маневрировали в поисках общественной поддержки и боролись за скудное покровительство: все это нельзя было ни остановить, ни отложить надолго.

И все же смысл возобновившихся конфликтов и появления новых политических конфигураций не был очевиден никому. Как и их хозяева в Лондоне, губернаторы не понимали, что их влияние в послевоенных колониях ослабевает, потому что в некоторых сферах оно сохраняется, потому что в последнее время наблюдается тенденция к более тесной интеграции между колониями и метрополией, и потому что политические лидеры в их ассамблеях неопределенно реагируют на введение имперских реформ. Действительно, неоднозначный характер реакции колоний на программу Гренвилла не позволял имперским чиновникам понять, что же на самом деле происходит в Америке, в течение, как оказалось, опасно долгого времени.