Суворов и Потемкин

Оставим на совести принца это свидетельство. Утверждение о легкой возможности овладеть Очаковом 27 июля (единственное свидетельство такого рода из уст очевидцев) вызывает серьезное сомнение. Ожесточенность, с какой дрались турки, большие потери, понесенные гренадерами, говорят не в пользу версии Де Линя. Импровизация при штурме такой мощной крепости, над укреплением которой несколько лет трудились французские инженеры, вряд ли увенчалась бы успехом. У принца был свой расчет торопить Потемкина со взятием Очакова: высвободившиеся русские войска могли бы отвлечь на себя главные силы турок, успешно действовавших против австрийцев. Ведь сам император Иосиф едва не погиб во время панического бегства своих войск, столкнувшихся на марше с противником.

Лучшим доказательством того, что у Суворова не было намерения штурмовать Очаков, является отсутствие артиллерии в его отряде. Схема Полевого, как видим, страдает большими натяжками. Осадные работы только начинались. Генералы Репнин и Меллер на запрос Потемкина высказались за правильную осаду с возведением траншей и батарей. Постепенно приближая батареи к стенам крепости, осаждающие стремились подавить артиллерию обороняющихся и пробить брешь в стене. Но под Очаковом каменистая почва затрудняла шанцевые работы, батареи воздвигались медленно.

Ранние биографы Суворова Антинг и Фукс довольно глухо рассказывают о деле 27 июля (причем Антинг даже приводит ошибочную дату — 27 августа) и ни словом не говорят о возможности овладеть Очаковом в тот день. Не пишут они и о гневе Потемкина. Большие потери среди гренадер Антинг и Фукс приписывают неумелым распоряжением генерала Бибикова, сменившего раненого Суворова. Сам Суворов в автобиографии 1790 г. пишет о «неудобности мест, наполненных рвами», которые «способствовали неприятелю держаться», о «весьма кровопролитном сражении» и «превосходном числе неприятеля». Из его слов следует, что руководимые им войска добились успеха, прогнав неприятеля в ретраншемент. Большие потери своих войск он связывает со своим ранением, причем делает любопытную оговорку: «при сем я ранен в шею не тяжело». Но Суворов болезненно переживал неудачу, едва ли не самую значительную в его боевой практике. Уже 2 августа он отпрашивается в Кинбурн под предлогом «болезни раны». Припомним, что после Кинбурнской победы дважды раненный в сражении Суворов остался при своих войсках. А теперь, между 2 и 10 августа 1788 г., он пишет три послания Потемкину, которые дали повод Полевому и другим биографам полководца драматизировать конфликт. Меняя последовательность писем, перемежая их анекдотами, Полевой сделал вывод о том, что Суворову «оставалось просить об увольнении... Потемкин был неумолим, он хотел доказать, что если гнев его постиг кого-либо, то для такого опального нет службы нигде ни по практике, ни по степени. Все заслуги Суворова были забыты» [94] .

94

Полевой. С. 133—135.

Но факты и прежде всего письма самого Суворова опровергают версию Полевого. Рассмотрим все по порядку.

«Болезнь раны моей и оттого слабость удручают меня,— начинает Суворов письмо Потемкину от 2 августа.— Позвольте, Светлейший Князь, Милостивый Государь, на кратчайшее время к снисканию покоя отлучиться в Кинбурн. Я надеюсь на Всемогущего, недель чрез две укреплюсь; не теряя ни минуты, буду сюда, естли и прежде того не повелите». Разрешение было дано.

Важно отметить, что Суворов не считал свою рану опасной и готов был вернуться через две недели, если... если Потемкин не позовет его ранее того. Но главнокомандующий не позвал. Занятый осадными работами, он еще не остыл от переживаний последних неудачных для русских войск дней. 25 июля при рекогносцировке Очакова турецким ядром раздробило ноги И. М. Синельникову — екатеринославскому губернатору, только что прибывшему в лагерь. Он стоял в нескольких шагах от главнокомандующего. В страшных мучениях Синельников просил у Потемкина милости — застрелить его. Синельников умер через несколько дней. 26 июля Потемкин лично руководит обстрелом крепости с возведенных первыми батарей. 27 июля происходит несчастное суворовское дело: потеря в людях почти равна кинбурнской. Но там была победа, а здесь... В донесении императрице Потемкин почти слово в слово повторил рапорт Суворова, подчеркнув героизм сражавшихся солдат: «В сем сражении гранодеры поступали с жаром и неустрашимостию, которым редко найти можно примера»,— писал он, прибавив, что среди раненых — «Генерал- Аншеф Суворов легко в шею» [95] . В официальном донесении главнокомандующий не позволил даже намека на вину Суворова. В личном письме Екатерине Потемкин более откровенен: «Перед приходом капитан-паши Александр Васильевич Суворов наделал дурачества немало, которое убитыми и ранеными стоит четыреста человек лишь с Ф[ишера] батали[она]. У меня на левом фланге в 6 верстах затеял после обеда шармицель, и к казакам соединив два бат [алиона], забежал с ними, не уведомя никого прикосновенных, и без пушек, а турки его чрез рвы, коих много на берегу, отрезали. Его ранили, он ускакал в лагерь, протчее осталось без начальника. И к счастию, что его ранили, а то бы он и остальных завел, м, услышав о сем деле, не верил. Наконец, послал пушки, под которыми и отретировались, потеряв 160 убитыми, остальные ранены» [96] . Это письмо от 6 августа 1788 г. неизвестно историкам. Потемкин, рассказывая правду об осаде Очакова, трудности которой в Петербурге еще не понимали, описывает само дело как один из эпизодов, которыми так ильна война. И хотя он говорит о «дурачестве» виновника дела, но самого его почтительно именует Александром Васильевичем. Как говорится, и на старуху бывает проруха.

95

С Д. Т. 2. С. 437.

96

АВПР. Ф. 5. Д. 585. Л. 263—263об.

«Не безпокоит меня ныне шведская война, — отвечала императрица,— ибо финские войски бунтуют и не хотя идти на нас наступательно. Да кажется, что и шведы также не точную охоту оказывают исполнять произвольные и законам их противные хотения Фуфлыги-богатыря (т. е. Густава III.— В. JL). Но безпокоит меня твоя ногтееда, о которой ты меня извещаешь своим письмом от 6 августа после трехнедельного молчания. Мне кажется, что ты ранен, а оное скрываешь от меня. Синельников, конечно, был близок от тебя, когда он рану получил. Не тем ли ядром и тебя зацепило за пальцы? Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковом весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла». Чутко уловив трудности очаковской осады, Екатерина обнадеживает Потемкина скорым окончанием «дурацкой шведской войны», после чего можно будет послать в Архипелаг флот против турок. В самом конце письма она замечает: «Весьма жаль, что Александр] Васильевич] Суворов столько потерял людей и что сам ранен». Но в беседе с Храповицким 14 августа сдерживаемая досада прорывается наружу: «Читали донесение и письмо Князя Потемкина Таврического от 6-го августа. С Турками было дело 25 и 27 июля; сшалил Суворов, бросясь без спроса, потерял с 400 человек и сам ранен. Он, конечно, был пьян: не сказывай ничего о Суворове».

Откуда у императрицы такие сведения? Ведь Потемкин об этом молчит. Надо полагать у нее были свои информаторы.

В записках графа Роже де Дама, молодого французского офицера, принятого, несмотря на запрет, волонтером в армию Потемкина, читаем: «7 августа (27 июля по старому стилю.— В. Л.) было новое дело на левом фланге, стоявшем под начальством Суворова, которого Князь Потемкин прозвал «Кинбурнским» и который был в отчаянии от того, что был принужден служить под его начальством. Турки сделали вылазку на эту часть. После обеда Суворов был пьян. Он атаковал турок и без всякого порядка и мер предосторожности преследовал их до самых окопов, где был встречен таким градом артиллерийского и ружейного огня, что потерял много народу. Тогда он стал отступать. Турки все время с успехом преследовали его и изрубили большое количество лучшего его войска. Я осмелился заметить ему, какие несчастия могут последовать, если он не потребует подкрепления. Он упорствовал и потерял половину своих людей. Редко я видел столь кровопролитное дело. Наконец, отбросив его почти до самого его лагеря, турки остановились при виде боевого ряда и закончили эту бесполезнейшую бойню, виновником которой был Суворов, да еще неправильности укреплений на протяжении окопов, не имевших взаимного отношения и таким образом дававших туркам возможности ежедневно делать нападения» [97] . Хотя Дама излагает свои воспоминания в форме дневника, это не дневник. Это именно воспоминания, написанные голы спустя после самих событий. В них много неточностей, ошибок. Так, Дама, лично симпатизировавший Суворову и оставивший замечательное описание первой встречи с ним, даже не упоминает о том, что во время боя 27 июля Суворов был ранен. Принятый в компанию таких лиц, как принцы Нассау, Де Линь, Ангальт, Дама повторяет некоторые сплетни, ходившие среди иностранцев, в частности об «отчаянии Суворова, принужденного служить под начальством Потемкина». Но само описание боя Дама дает верно: горячее, кровопролитное дело, плохо управляемая импровизация без дальнего прицела. «Записки» Дама в русском переводе вышли в 1914 г., а в 1895 г. в «Русской Старине» был опубликован дневник Романа Максимовича Цебрикова — питомца Лейпцигского университета, переводчика Коллегии иностранных дел, назначенного в 1788 г. состоять при походной канцелярии Потемкина. Цебриков вместе с армией прибыл под Очаков и провел в лагере всю кампанию, записывая изо дня в день все, что он «видел, слышал, испытал и пережил».

97

СИН. 1914. Кн. 18. С. 41—42.

«27 июля. Был молебен за одержанную над шведским флотом победу и, как говорят, еще за прогнание неприятеля с финляндских границ. И сей день торжествования нашего изменился в несказанную для нас печаль. О, Боже! колико судьбы Твои неисповедимы! После обеда выступает разженный крепкими напитками Генерал Аншеф Суворов с храбрым баталионом старых заслуженных и в прошедшую войну неустрашимостию отличившихся гренадеров из лагерей; сам вперед, ведет их к стенам очаковским. Турки или от страху, или нам в посмеяние, стоя у ворот градских, выгоняют собак в великом множестве из крепости и встравливают против сих воинов. Сии приближаются, турки выходят из крепости, устремляются с неописанною яростию на наших гренадеров, держа в зубах кинжал обоюдоизощренный, в руке острый меч и в другой оружие, имея в прибавок на боку пару пистолетов; они проходят ров, становятся в боевой порядок — палят. Наши отвечают своей стрельбою. Суворов кричит: «Приступи!» Турки прогоняются в ров; но Суворов получает неопасную в плечо рану от ружейного выстрела и велит преследовать турок в ров; солдаты повинуются, но турки, поспеша выскочить из онаго, стреляют наших гренадеров, убивают, ранят, и малое число оставшихся из них обращаются в бегство. Поспевает с нашей стороны другой баталион для подкрепления, но, по близости крепости, турков число несказанно усугубляется. Наступают сотни казаков, волонтеров и несколько эскадронов легких войск, но турков высыпается тысяч пять из города. Сражение чинится ужасное, проливается кровь, и пули ружейные, ядра, картечи, бомбы из пушек и мечи разного рода —- все устремляется на поражение сих злосчастных жертв — разумных тварей. Лютость турков не довольствуется тем, чтоб убивать... наимучительнейшим образом, но чтоб и надругаться над человечеством, отрезывая головы и унося с собою, натыкая на колья по стенам городским, дабы зверское мщение свое простирать и на безчувственную часть, удивительнейший член состава человека — голову. Не щадятся тут офицеры, коих отцы чрез толь долгое время с рачительностью и великим иждивением воспитывал и... Все в замешательстве, и немного требовалось уже времени для посечения турецким железом наихрабрейших наших воинов, числом против неприятеля весьма немногих, ежели бы Репнин не подоспел было с третьим баталионом и с конным кирасирским полком и не спас сей злосчастной жертвы от конечной гибели, которой пьяная голова оную подвергла. Князь по человеколюбивому и сострадательному сердцу не мог не пролить потока слез, слыша таковые печальные вести, и когда ему сказано было, что любимый его полк кирасирский поведен против неприятеля, то он — «О, Боже мой! Вы всех рады отдать на жертву сим варварам!» Все иностранные офицеры, бывшие на сем сражении зрителями, удивлялись неустрашимости наших солдат, от коих они слышали, когда возвращались в свой стан окровавленные и ранами покрытые: «Мы-де, солдаты, очень стояли крепко, да некому нами было командовать» [98] .

98

PC. 1895. Сент. С. 175—176

Замечательная батальная зарисовка штатского человека, питомца германского университета, набросанная, без сомнения, по рассказам очевидцев в тот злополучный день. И снова никаких намеков на возможность захватить Очаков. Снова виновником происшедшего называется Суворов. Снова упоминается обед и крепкие напитки. Как известно, Суворов придерживался спартанского образа жизни, был очень умерен в еде и в питье. Он сам воспитал себя воином — выносливым, не боящимся холода, физически крепким. После двух ран, полученных в Кинбурнском сражении, он не покинул поля боя, хотя потерял много крови. Но под Кинбурном он был полным хозяином положения, а в очаковском лагере собралось много разного рода начальников — русские и иностранные генералы, принцы и другие знатные волонтеры, каждый из которых претендовал на первые роли. Даже 23-летний Дама, если верить его запискам, во время боев дает советы то генерал-аншефу Суворову, то генерал-поручику принцу Ангальту, то чуть ли не самому главнокомандующему. Успех в сражениях на Лимане вскружил голову молодому французу. Он был обласкан Потемкиным и по его представлению награжден Георгием 4-го класса. Что же говорить о принце Нассау, ставшем русским вице-адмиралом! Еще в начале войны императрица писала Потемкину о запрещении принимать в армию иностранных волонтеров. «Знатнейшие — были командирам в тягость»,— предупреждает она, ссылаясь на опыт прошлой войны. Исключение было сделано для морских предводителей. Но мы уже видели, к чему это привело накануне сражений на Лимане. Несмотря на проявленную Суворовым предупредительность, Нассау, как видно из суворовского письма к нему от 6 июля, позволил себе бестактность по отношению к русскому генерал-аншефу: «Как принц, Вашим письмом от 4-го Вы выразили желание получить Трегубова, который находится при мне: Вы уж меня простите, да негоже Вам так обходиться со мной, стариком. Если причина тому неудовольствие, то оно прилично начальнику, а никак не капризу подчиненного, иначе впадем мы в анархию».

Потемкин вскоре сам почувствовал вредность подобного положения и стал наводить порядок. И Джонс, и ставший его злейшим врагом Нассау, и Де Линь, и родственник Потемкина польский гетман Браницкий вскоре были удалены из армии, унося обиду на главнокомандующего. Суворов с его взрывчатым темпераментом был первым, кто обнажил всю несуразность субординации, сложившейся в лагере под Очаковом. Бой 27 июля был для него выходом накипевших обид. Он засиделся без настоящего дела, вынужденный наблюдать с суши, как его войска, посаженные на гребные суда, сражаются с неприятелем. Мелкая стычка по его вине превратилась в кровопролитное дело. Потемкин не стал щадить своего любимца и поступил, как и должно поступить начальнику, желающему поддержать дисциплину.

«Не думал я, чтоб гнев Вашей Светлости толь далеко простирался; во всякое время я его старался моим простодушием утолять», —- читаем мы в письме Суворова от августа. Оказывается, морские офицеры в своих рапортах Суворову привели данные не только о типах кораблей Газы Хасана, появившихся под Очаковом 29 июля, но и умудрились показать калибры корабельных орудий. Эти рапорты, пересланные Суворовым главнокомандующему, вызвали справедливое замечание последнего, которое Суворов принял на свои счет и расценил, как гнев, «Невинность не терпит оправданиев, — продолжает он,— всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою; мне не переродиться, и поздно. Светлейший Князь! Успокойте остатки моих дней, шея моя не оцараплена, чувствую сквозную рану, и она не пряма, корпус изломан, так не длинные те дни. Я христианин, имейте человеколюбие. Коли Вы не можете победить Вашу немилость, удалите меня от себя, на что Вам скосить от меня малейшее безпокойство. Есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости Ваши, где б я ни был, везде помнить буду. В неисправности моей готов стать пред престол Божий». Кажется, в тот же день он набрасывает еще одно письмо: «Какая вдруг перемена Милости Вашей и что могу надеяться в случайных смертному нещастьях, когда ныне безвинно стражду! Противна особа, дела. С честью я служил бы, Милостивый Государь, но жестокие мои раны приносят с собою, Светлейший Князь, утруждать Вашу Светлость о изпрошении Милости Вашей, чтоб изволили дозволить мне на некоторое время отдалиться к стороне Москвы для лутчего излечения оных и поправления моего ослабшего здоровья с жалованием и моему стабу. Я явиться к службе не замедлю».

Эти два письма давно опубликованы: первое М. Антоновским в 1806 г., второе в журнале «Русский вестник» в 1815 г. Первое известно только в копии, второе в виде черновика. Оно написано на одном листке с черновиком третьего письма Потемкину, перебеленного и датированного 10 августа. Но как изменился тон переписки за какие-то сутки! «Если хотите истинной славы, следуйте стопами добродетели,— начинает Суворов по-французски и тут же переходит на родной язык,— последней я предан, первую замыкаю в службе отечества. Для излечения моих ран, поправления здоровья от длинной кампании, еду я к водам, Вы меня отпускаете, минерал их ближе: в обновлении Вашей Милости... Светлейший Князь! Защищайте простонравие мое от ухищрениев ближнего. Против Государственных неприятелей, ежели Бог изволит, я готов, Милостивый Государь! чрез 14 дней».