Свадебное путешествие

– Расскажите мне, что хорошего вы делаете в жизни?
– сказала она.

Ей подали салат и пиво. Она сделала несколько глотков, но до салата не дотронулась.

Я представил себе, как она сидит одна в своей квартире перед такой же тарелкой и таким же стаканом пива, оглушенная тишиной, которой я еще не знал в ту пору и которая так хорошо знакома мне сегодня.

Не очень-то я много рассказал ей о своих делах. Вскользь упомянул о призвании к дальним странствиям и предстоящем отъезде в Бразилию. Она тоже, как она доверительно сказала мне, когда-то провела несколько дней в Рио-де-Жанейро. В то время ей было столько же лет, сколько мне. И жила она в Америке.

Я задавал ей вопросы и до сих пор не понимаю, почему она отвечала так подробно.

Я отлично понимал, что в ней вовсе нет самолюбования, да и говорить о себе она не любила. Но, видимо, угадав, что меня это очень интересует, "не хотела" - как она повторила несколько раз, - "чтобы у меня пропал вечер".

Возможно и другое: бывает, что в один прекрасный вечер кто-нибудь вдруг посмотрит на вас внимательно и у вас возникнет потребность передать ему, нет, не свой опыт, но какие-то разрозненные детали, связанные невидимой нитью, которая каждый миг грозит порваться и которую называют течением жизни.

Пока она говорила, рыбки за ее спиной время от времени прижимали головы к стеклу аквариума. Потом снова без устали вертелись в голубой воде, освещенной маленьким прожектором. Верхний свет выключили в знак того, что уже поздно и пора уходить. Освещен был только аквариум.

Около часа ночи тишина на улице так сгустилась, что слышался даже шелест листвы. Ингрид взяла меня под руку:

– Проводите меня до дому...

На этот раз поддержка нужна была ей. Не так, как в тот вечер, когда мы спускались по Крепостной улице и я впервые в жизни почувствовал себя под чьей-то опекой. Однако же через несколько шагов снова вела меня она.

Мы подошли к зданию с большими застекленными лоджиями, всюду было темно, только в двух окнах на последнем этаже горел свет.

– Я всегда оставляю свет включенным, - сказала она.
– Мне так спокойнее.

Она улыбалась. Ее настороженность ушла. Но, быть может, ее непринужденность была наигранной. Эта часть улицы не была обсажена деревьями, по обе стороны стояли здания, похожие на тот дом, где жила она, и во всех лоджиях было темно. Всякий раз потом, когда я бывал в гостях у Кавано, я не мог удержаться от соблазна пройти мимо этих домов. Это был не Париж, улица никуда не вела. Она словно была переходом на пути в неизвестность.

– Я запишу вам мой номер телефона...

Она порылась в сумочке, но ручки там не оказалось.

– Говорите, я запомню...

Вернувшись к себе на Монмартр, я записал этот телефон. В последующие дни я пытался звонить ей, и не один раз, но никто не отвечал. В конце концов я решил, что неверно запомнил номер.

У двери подъезда - матовое стекло в ажурном кованом обрамлении - она обернулась, и ее серые глаза остановились на мне. Медленно подняв руку, она кончиками пальцев коснулась напоследок моего виска и щеки. Потом опустила руку, и дверь за ней закрылась. Эта упавшая вниз рука и железный скрежет, с которым захлопнулась дверь, вызвали у меня недоброе предчувствие: я угадал, что в жизни может наступить момент, когда все теряет смысл.

7

Поставив масляную лампу на столик у кровати, я еще раз обследовал зеркальный шкаф внутри. Ничего. Я положил в карман конверт, адресованный Риго - Тильзитская улица, 3, - который потом был переправлен на бульвар Сульт, 20. С лампой в руке я прошел по коридору во вторую комнату. С большим трудом открыл металлические ставни, так они заржавели. Лампа была теперь не нужна: уличный фонарь прямо против окна заливал всю комнату ярким светом.

Налево маленький стенной шкаф. На верхней полке пусто. У перегородки пара лыж старого фасона. В самом низу - фибровый чемодан. В нем лыжные ботинки и страница, вырванная из какого-то журнала, на которой мне удалось разглядеть несколько фотографий. Я поднес глянцевую страничку к свету и прочел текст, вокруг которого располагались фотографии: "В МЕЖЕВЕ НАПЛЫВ МОЛОДЕЖИ. ОДНИ ПРОВОДЯТ ЗДЕСЬ ФРОНТОВОЙ ОТПУСК, ДРУГИЕ - ПОСЛЕДНИЕ КАНИКУЛЫ ПЕРЕД МОБИЛИЗАЦИЕЙ".

На двух фотографиях я узнал Риго, ему тогда было лет двадцать. На одной он приготовился к бегу и стоял, опершись на лыжные палки, на другой был снят на балконе какого-то шале в обществе дамы и молодого человека в огромных темных очках. Внизу подпись: мадам Эдуар Бурде, П.Риго, победитель университетских соревнований по лыжам 1939 года, и Энди Эмбрикос. На лице мадам Эдуар Бурде карандашом были пририсованы усы, и я был абсолютно уверен в том, что это сделал сам Риго.

Я представил себе, как он перенес из дома с Тильзитской улицы на бульвар Сульт лыжи, ботинки и страничку из роскошного журнала времен "странной войны". Однажды вечером в этой комнате, где они с Ингрид скрывались, - в тот вечер, когда впервые бомбили Париж, но ни он, ни она не пожелали спуститься в подвал, - он, должно быть, с изумлением глядел на все эти вещи как на остатки прежней жизни, жизни молодого человека из приличного общества. Мир, в котором он вырос, в котором жил до двадцати лет, показался ему таким далеким и таким ничтожным, что в ожидании конца бомбардировки он рассеянно пририсовал усики этой даме.

Прежде чем закрыть за собой дверь квартиры, я убедился, что желтенький ключик, который дал мне консьерж, по-прежнему лежит у меня в кармане. Затем спустился по лестнице в полутьме - выключателя не нашел. На бульваре было довольно свежо. Перед станцией обслуживания кабилец в голубой спецовке сидел на стуле и курил. Он махнул мне рукой.

– Вы один?
– спросил я его.

– Приятель пошел спать. Скоро меня сменит.

– Вы работаете всю ночь?

– Всю ночь.

– Даже летом?

– Да. Мне это нетрудно. Я не люблю спать.

– Если понадобится, - сказал я, - то и я смогу подменить вас. Я теперь живу в этом квартале, и мне нечего делать.

Я сел на стул лицом к нему.

– Хотите кофейку?
– предложил он.

– С удовольствием.

Он пошел в служебное помещение и вернулся с двумя чашками кофе.

– Я положил вам один кусочек сахара. Годится?

Мы сидели на стульях и маленькими глоточками пили кофе.

– Вам понравилась квартира?

– Очень.

– Я три месяца снимал ее у моего друга, пока не нашел себе другую, в одну комнату.

– И квартира была так же пуста, как сейчас?

– Ничего, кроме старых лыж в стенном шкафу.

– Они и сейчас там, - сказал я.
– И у вашего друга нет никаких идей, где бы найти бывшего владельца?

– Знаете, он, наверное, умер.

И он поставил свою чашечку на тротуар, прямо у ног.

– Если б не умер, он все же как-нибудь объявился бы, - сказал я.

Кабилец улыбался, пожимая плечами. Мы немного помолчали. Он явно задумался.

– Во всяком случае, - сказал он, - этот человек, должно быть, любил зимний спорт...

Вернувшись в гостиницу, я открыл папку с записями о жизни Ингрид и вложил в нее страничку из журнала и конверт, адресованный Риго. Да, в доме три по Тильзитской улице действительно жила мадам Поль Риго. Я записал так на листочке бумаги, после того как проверил по старому справочнику. В те несколько дней, что Ингрид жила с Риго на Тильзитской улице, в Париже выпал снег, и они не выходили из квартиры. Сквозь огромные окна гостиной они смотрели на снег, засыпавший площадь и соседние улицы, укутавший город покровом тишины, нежности и сна.