Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

— Не выйдет у меня, — с отчаянием взмолился Серебров, чувствуя, что все больше слова Шитова парализуют его решимость отказаться от председательства в «Труде».

— Брось паниковать, — кладя ладони на его руки, проговорил Шитов. — Что я не знаю тебя? Захочешь, выйдет.

Взгляд у него был веселый, бодрящий. Верил в него Шитов, да вот беда, Серебров в себя не верил.

— Ну, я же городской и не знаю тонкостей, — опять выкрикнул он, вскакивая со стула.

— Ну и что, что ты городской. Сколько у нас городских работает. Давай не паникуй, ты специалист сельского хозяйства.

Считая разговор оконченным, Шитов пожал ему руку, и Серебров вяло побрел вниз по лестнице.

— Если ничего не выйдет, я сразу приеду и печать отдам, — крикнул он с площадки.

— Поживем — увидим, — откликнулся Шитов.

Серебров вернулся в Ложкари. У конторы расположились так и эдак поставленные мотоциклы. Механизаторы, сменившие свои пыльные, с въевшимися намертво мазутными пятнами куртки на чистые, сидели на перилах крыльца, курили. Ваня Помазкин, слушая их, поулыбывался и выгибал из алюминиевой проволоки какую-то диковину. Еще никто не знал в Ложкарях, что Серебров переедет в Ильинское, и ему самому не верилось, что придется расставаться с привычными здешними делами. «Ваня будет теперь чужим, и Маркелов, — с тоской подумал он. — Эх, вот Ваню бы да Крахмалева в Ильинское».

Серебров походил по кабинету, загляделся в окно: на берегу Радуницы стая шумливых ворон и галок кружила над глупой молодой дворняжкой, лезшей к подбитой, не могущей подняться в воздух птице. Вначале собака вела себя с достоинством, отлаивалась, а потом, не зная, как избавиться от клювастых ворон, позорно, без оглядки кинулась в людное место.

«Вдруг и я так» — с тоской подумал Серебров. Он дождался Григория Федоровича, чтобы спросить, стоит ли заниматься, выйдет ли что у него. Маркелов вздохнул.

— Я ведь тебя отстаивал, не вышло, но ничего, больно-то духом не падай, во всяком случае, с земного шара не сбросят.

Полные мрачного оптимизма слова, вызывавшие раньше у Сереброва веселье, потому что они или касались его или относились к делам пустяковым, теперь его обидели. Видимо, Маркелов понял это, успокоил потеплевшим голосом:

— Жалко тебя, неплохо ведь жили, но ты не трусь.

— Хороший человек и в аду обживется. Работать-то ведь легко, надо только придумать, как сделать, чтоб коровы с голоду не орали, чтоб хлеб под снег не ушел, чтоб девки из деревни не удирали, а так все просто. Ты ведь это все знаешь.

Но и это были не те слова, которых ожидал Серебров. А существовали ли такие слова, которые бы помогли ему?

Серебров с неохотой, принуждая себя, отправился в Ильинское, так и не найдя успокоения и уверенности. Машина въезжала под тревожное низкое небо, затянутое фиолетовыми тучами. Они не сулили ничего обнадеживающего. Глядя на неприбранные ильинские поля, Серебров думал, что в жизни его теперь наступит невыносимо грустная полова. Как выйти из нее? Как сделать, чтоб все было не шаляй-валяй? Этого он не представлял, хотя все теоретически знают теперь, как поднимаются колхозы и совхозы.

У ильинской конторы помахал ему Ефим Фомич Командиров. Серебров остановил машину.

— Зайди-ка, Гарольд Станиславович, — прошептал тот таинственно. Серебров нехотя выбрался из «газика», двинулся вслед за Пантей в пропахшую застарелой табачной вонью контору. Все здесь Сереброву было противно: и мусор, и замазанные до черного блеска механизаторскими телогрейками стены.

Командиров распахнул перед Серебровым бутафорную дверь закутка, считавшегося председательским кабинетом, снял шляпу, аккуратно причесал скудную растительность на темени и, приблизившись вплотную, проговорил предостерегающим шепотом:

— Ходят слухи, что тебя сюда запрут. По-хорошему ли, по-плохому ли, не соглашайся. Загинешь, пан-те. Земля-то: поля-лепетушки, болото, сеялки и комбайны на санях перевозим. Люди здесь такие: горек будешь — выплюнут, сладок — проглотят.

Лицо у Ефима Фомича было сочувствующее, глаза круглые от страха.

— Пресненьким надо, что ли, быть? Ни рыба ни мясо? — усмехнулся Серебров.

— А ты брось насмешничать-то. Правду, панте, собьешь холку. Я ведь столько годков отбухал. Кабы не гож вовсе бь!л, не держали бы. Один Звездочетов чего стоит, сколько крови мне испортил. Греть да гость. Хулиганство ведь форменное. Я говорю: не нравится, так уезжай, а он: н-е-ет, почто я из своих мест поеду? Ты вот гость.

— Поздно, поздно, Ефим Фомич, — вздохнул Серебров. — Ты мне лучше расскажи, с чего надо начинать.

Ефим Фомич посмотрел на Сереброва так, словно тот приговорен был к страшному наказанию, и заговорил шепотом, в котором уже был не страх, а отчаяние.

– -Эх, молодо-зелено. Жалко, панте, тебя. По-отцовски тебе говорю: запутаешься. Реви, да не ходи.

— Ну, а ты скажи, Ефим Фомич, почему «Победа» поднялась, а твой «Труд» не поднялся? — гнул свое Серебров, но Ефиму Фомичу не хотелось показывать себя неумехой.

— Ты не думай, я ведь рьяно за все брался, все, панте, подхватывал. Доильная установка «елочка» у нас первая была в районе. И обо мне писали в газете.

— Ну, а как Маркелов сумел выскочить? — не успокаиваясь, пытал Пантю Серебров. — Как Чувашов? Сухих вон гремит…

Командиров махнул обиженно рукой, скривился:

— Хапуга твой Маркелов, — и, пересев ближе к Сереброву, прошептал: — Он ведь всех ободрал, всех купил. Везде у него свояки, он что хочешь добудет, что хочешь построит. А я, панте, — ударил себя кулаком в грудь Ефим Фомич, — ни одной копейки колхозной не пропил, безотчетно не истратил.

Это считал Ефим Фомич высшим своим достоинством. А Маркелов не боялся тратить копейку там, где можно было взять рубль.

— Ну, ладно, спасибо за беседу, как говорят корреспонденты, — натягивая на голову шапку, отчужденно проговорил Серебров.

Однако Ефиму Фомичу расставаться с ним не хотелось.

— Погоди, — торопливо остановил он его и начал рыться в ящиках вытертого стола. — Куда я ее дел? Куда?

Наконец Ефим Фомич протянул Сереброву какую-то бумагу, напечатанную на расхлябанной машинке, с прыгающими буквами. Серебров прочел лихую размашистую резолюцию на уголке бумаги: «Вы бы еще попросили каменный топор», — и его щеки обожгло стыдом. Это ведь с его подсказки Генка Рякин закатил такой ответ на просьбе колхоза «Труд» выделить три конных сенокосилки. Теперь-то Серебров знал, что в этих лесных местах без конных сенокосилок не возьмешь траву. А вот они с Генкой, два острослова, для которых все тогда было трын-травой, написали такой ответ.

— И так, панте, бывало, — назидательно качнул головой Командиров пристыженному преемнику.

— А ты злопамятен, Ефим Фомич, — сощурил глаза Серебров.

— Нет, не злопамятный я. Не только ведь от Рякина и от Ольгина я такие бумаги получаю.

— Тогда спасибо, — сказал Серебров, берясь за ручку двери. Запоздалая исповедь Ефима Фомича затронула его. «Неужели и со мной случится такое? Неужели и я потеряю уверенность, махну на все рукой?» И он опять ощутил всю безысходность своего положения.