«Сварщик» с Юноны

Хвостов открыл было рот для привычного возражения: мол, да кому мы тут нужны. Но мой жесткий взгляд в глазах командора заставил непривычно вскинуть руку к козырьку:

— Есть!

И отправил на пост охотника из амурских старообрядцев.

Капитан, как и командор, уважали единоверцев часового Пахома за самостоятельность, рассудительность и неприятие винопития. И, как выяснилось, равнодушие к золотому тельцу.

Лет тридцати от роду кряжистый русоволосый парень расположился на высотке как в засаде на зверя, что очень понравилось мне, но сильно нервировало Резанова, который нет-нет через плечо поглядывал на тот берег, ища глазами часового.

Пахом однако не подвел.

Где-то полчаса спустя, когда все остыли от первоначального ажиотажа и принялись методично собирать самородки, негромко на таком расстоянии хлопнул выстрел. В ту же секунду затрещали камыши слева.

Я в силу боевого опыта соображал скорее Резанова. Стремительно обернувшись на звук краем глаза заметил движение в камыше на нашем берегу.

Это могло быть волнение стеблей от дуновения ветра или тень перепорхнувшей птицы. Могли. Вбитые годами тренировок инстинкты тем не менее заставили тело начать разворачиваться. И не зря.

В то же мгновение над порослью материализовался раскрашенный краснокожий и с присущей прирожденным охотникам сноровкой спустил тетиву лука. Не каждый стрелок из ружья быстрее нажмет на спусковой крючок!

Мое тело ещё не поспевало за мыслью. Хотя как недавнему попаданцу и удалось повернуться боком снижая площадь поражения и чуть наклониться уходя с линии прицеливания.

Острие спущенной стрелы лишь чиркнуло по ребрам, распоров одежду. Зато древко пребольно хлестнуло по предплечью.

Боль впрыснула адреналин в тело и я с низкого старта рванул к противнику. И хотя по гальке бежал внешне неуклюже, раскачиваясь и как бы оступаясь, метивший в меня индеец стрелять благоразумно передумал. Зато отбросил мешающий сейчас лук, выхватил из-за пояса томагавк и с боевым кличем «Хэйо!» ринулся на меня, бледнолицего.

В ответ я неожиданно для нападающего заорал «Ур-р-а-а-а!». А лицом напомнил противнику, как он позже признался, хищного гризли.

Томагавк свистнул в воздухе. Это был страшный неотразимый удар, в бесчисленных поединках всегда приносящий победу этому воину. Краснокожий оскалился, предвкушая как сейчас хлынет кровь из разрубленных мышц. Ему даже почудился солоноватый привкус на губах. Впрочем, он не ошибался.

Только то была его собственная кровь. Потому что проклятый бледнолицый каким-то чудом скользнул в сторону, томагавк, выхлестнутый искусной рукой по инерции провалился.

В последний миг я отклонил голову, перехватил руку врага и заломив за спину шмякнул мордой вниз, о каменистый берег. Сдернул с пояса поверженного кожаный шнурок, стянул руки и, захлестнув за шею, стреножил. Так, что плененный выгнулся дугой. А выпрямить ноги или руки не мог без опасности задушить себя.

Индеец в горячке подергался, но вскоре понял всю тщетность попыток освободиться, зауважал врага: к такому в плен попасться не стыдно для воина.

Один из матросов неодобрительно пробурчал:

— Чтой-то ты его мучаешь, барин.

Я в образе командора с натугой кхекнул, затягивая узлы и искоса поглядел на говорившего. Прищурился припоминая:

— Тебя Демьяном ведь кличут?

— Так, Ваше высокоблагородие! — вытянулся мужик.

Я взмахом руки подозвал жалостливого, ткнул пальцем в мохнатый правый лампас индейца:

— Что сие по-твоему?

Матрос, наклоняясь, чтобы пощупать, начал:

— Не могу знать… — и осекся, отдернул руку, побледнел и перекрестился: — Батюшки свят…, — перевел выпученные глаза на меня.

Я наклонил голову и опустил веки, мол: «Да, да», а вслух пояснил:

— Это, мил человек, у них как у нас медаль за храбрость. Георгий ихний. Вот сим топориком кожу на голове надрезают, дёрг за волосы — вот и трофей. Коли он развяжется, то запросто твою шевелюру затрофеит.

Мужик инстинктивно схватился за голову и попятился.

— Но, — продолжил я, — насколько они свирепы в битве, настолько же преданы в дружбе. А превыше всего ценят силу и справедливость, — и я подмигнул Демьяну. Тот от неожиданности заморгал.

Я похлопал очнувшегося противника по плечу: мол «лежи, лежи».

А Хвостов с отрядом из девяти человек и снятой кулевриной уже уткнул в гальку противоположенного берега шлюпку.

В минуту опасности вездесущая русская безалаберность словно испарилась, люди действовали слаженно, команды отдавались ясные и выполнялись четко. А с пригорка нет-нет да и постреливал Пахом. Потом он со смехом рассказал, что едва краснокожие поняли что их замыслы захватить золотодобытчиков врасплох провалились, как кинулись всем скопом на пригорок. Но поскольку охотник он бывалый, то вторым выстрелом обездвижил троих, подловив на линию прицеливания, а третьим двоих нападающих, стреляя по ногам.

Потеряв в минуту четверть бойцов индейцы попрятались, в чём они мастаки, и принялись поливать пригорок стрелами. Безуспешно, слишком далеко. Тут подоспел Хвостов со-товарищи. В лоб он бросаться не стал. А обогнул по удобной ложбинке место откуда летели стрелы застал врасплох впавших в ярость и оттого утративших бдительность краснокожих.

Русских было меньше, но действовали они организованнее и слаженнее. Убивать Хвостов никого не хотел, поэтому выстрелом из кулеврины поверх голов заставил перепугавшихся индейцев пасть наземь, после чего пленить и повязать их ничего не стоило. Правда большинство, пользуясь отменным знанием местности ускользнули, попались только те, которых ранил часовой.

Я с командором обозрел поле боя.

Увидел Лангсдорфа, прикрывавшего светописец собственным телом, подошел укоризненно покачивая головой:

— Григорий Иванович, что же Вы творите, батенька… Ведь это всего-навсего деревяшка, сделать новый недолго, а Вы у нас бесценны. Разве так можно…

— Николай Петрович, да я и задуматься ни о чем не успел, — извиняясь развел руками провинившийся, — А он для меня, — погладил светописец, — родной уже. Вот и защищал как собственное дитя, — смущенно улыбнулся ученый.

Увещевания пришлось отложить, так как вытащили из тростника раненого в плечо бледного от болевого шока и потери крови индейца, которого самым первым выстрелом обезвредил зоркий Пахом и корабельный врач окунулся в привычные дела: приказал положить страдальца на подстилку, принялся обрабатывать и перевязывать. А вскоре переправили и пятерых раненых с противоположенного берега, с которыми тоже пришлось возиться.

Когда пострадавшие более-менее пришли в себя, Резанов попросил краснокожего слугу своего секретаря перевести, что сейчас их накормят, после чего они могут идти на все четыре стороны. Это же касается и здорового пленника. Тот, до того сидевший со связанными руками и ногами с каменным лицом и видимо готовый к обычным у краснокожих пыткам, заморгал. А потом поинтересовался у собрата, почему бледнолицые так поступают. «Русские с ранеными и пленными не воюют», — гордо ответили ему. Мало того, если сюда придёт племя, то Великому Командору есть о чем говорить с вождем и чем одарить остальных.