Свечи на ветру

— Почему?

— Во-первых, тут топить нечем.

— А во-вторых?

— Во-вторых, скоро некому будет.

Что правда, то правда, скоро некому будет. Останется одна старуха с галошей на руках.

— Решайся! — настаивал Юдл-Юргис.

Но решиться я не мог. Служка Хаим советовал мне устроиться в пекарню. Там, мол, верховодит наш земляк — мельник Ойзерман, ему и карты в руки, всю жизнь имел, можно сказать, дело с хлебом насущным.

— Пойди к нему и упади в ноги, — просил меня служка. — И мы все будем сыты без Сарриных витаминов, прости и помилуй, господи.

Нет, нет. В ноги я никому не падал и не упаду. Из-за куска хлеба тем паче. К тому же такая работа не по мне: сам печешь, сам и жрешь.

А снег за окном все валил и валил.

Как я ни старался, уснуть мне не удавалось. Мои глаза светили во мраке, как та лампа на непокрытом скатертью столе, и свет ее, такой же мучительный, почти упругий, падал на обшарпанные стены, на свисавшие клочьями дешевые обои, на затхлый потолок, на деревянный скрипучий пол, где вповалку лежали медсестра-переводчица-поломойка Сарра с сыном Вильгельмом, свадебный музыкант Лейзер и служка Хаим, положивший под голову не подушку, а пышную и мягкую бороду нашего всемогущего господа без наволочки, накрытый не байковым одеялом с Рудницкой, а бесконечной божьей милостью.

Который сейчас час?

Ни у кого из нас, кроме Сарры, нет часов. Да и Саррины часы, спрятанные в ее фатальном рюкзаке, наверно, давно остановились. Или если показывают время, то не теперешнее, а давнее, допотопное, когда Сарра была счастлива, пела, веселилась, жила не в изгнании, не на чужбине, а у себя на родине, где-нибудь в Гамбурге или Кенигсберге, и часовая стрелка плавала под прозрачной стеклянной крышкой, как только что народившийся малек.

Герман Ганценмюллер, немец, муж Сарры, был часовщик-волшебник. Но, как говаривал мой дед, можно починить часы, нельзя починить время.

— Облава!

— Облава!

— Облава! — услышал я крик с заснеженной улицы.

Хорошо другим, подумал я. У них есть колокол, на худой конец кусок рельса, подвешенный к столбу или к стрехе на крыше — в случае опасности или какой-нибудь напасти раскачивай, греми, стукай. А у нас что? У нас — фальцет, фистула и — если повезет — бас. У нас только зычное-отчаянное-пронзительное-бабье:

— Гвалт!

— Облава! — органно гремел чей-то бас. — Детей… Прячьте детей!..

Свадебный музыкант Лейзер и служка Хаим даже не шелохнулись. А еще говорят, будто никто не спит так чутко, как старики. Эти же умерли до рассвета, и не было для них ничего слаще, чем эта короткая, до первых петухов, смерть.

— Облава! — надрывался еврейский колокол. — Детей!.. Детей!..

Выкрест Юдл-Юргис заворочался, прислушался к крику и бросил:

— У меня их давно отняли… детей…

И снова уснул.

Или прикинулся спящим?

Одна Сарра осторожно высвободила свой подол от кудрявого кочана Вильгельма и, неизвестно к кому, обратилась:

— Вы что-нибудь слышали?

— Слышал, — ответил я.

— Померещилось… Яволь… Померещилось…

Крик приближался. Он прорывался сквозь темноту, как будто он сам должен был уйти от преследования и погони, но кто-то его все время настигал, и вот уже в окнах вспыхнул разбуженный свет, послышался топот ног, быстрый, стремительный, словно в кучу сгоняли расстреноженных лошадей.

— Что же я стою? Майн готт! Что же я стою? — запричитала Сарра. — Куда же мне его спрятать? Куда?

Каждое слово она повторяла по нескольку раз, как будто боялась, что оно ускользнет от нее, а вместе с ним куда-то канет надежда на спасение.

— Тут, кажется, есть чердак, — выдохнула она, ломая руки.

Сухой треск суставов отдавался в тишине. Казалось, в печи пощелкивают березовые поленья, и от этого пощелкивания становилось жарко, невыносимо жарко.

— На чердаке не спрячешься.

— Майн готт! Майн готт! Может, в подвал?

Слышно было, как на другом конце гетто урчат грузовики.

— Скоро они будут тут, — сказала беженка. Она то подбегала к окну, то снова возвращалась на середину комнаты, глядела на безмятежно спящего Вильгельма, которому снились сытые немецкие сны, на стариков, у которых никогда не было детей, на выкреста, кружила над ними, как коршун, и приговаривала:

— Скоро они будут тут… Господа, как вы можете спать? Проснитесь! Господа!

Первым открыл глаза свадебный музыкант Лейзер.

— Куда можно спрятать ребенка? Ради бога, подскажите, — взмолилась беженка.

— Не знаю, — ответил Лейзер. — Я никогда никого не прятал.

— Не знаю, — ответил служка Хаим. — Молитесь богу, богу всякой крепости и силы. Нет другого защитника у рода Израилева. Нет.

Хаим мог и не просыпаться, подумал я. До его защитника далеко, а грузовики, вон они, за углом.

Как же защитить Вильгельма, отпрыска рода Израилева с немецким именем и кайзеровской кровью?

Как?

Мысли мои путались, разбегались, бились о виски, как о стекло — до звона в ушах, до трещин, и мне казалось, будто я роняю осколки.

Грузовики свирепствовали на соседней улице Столяров.

Фары полосовали летящий снег. Пушок от линявших ангелов падал в кузова, набитые озябшими взрослыми, которые полчаса тому назад еще были детьми.

— Оденьте его! — приказал я беженке. — И потеплей! Живо!

— Что вы надумали? — сквозь слезы спросила Сарра. — Что вы, господин Даниил, надумали?

— Не будем терять времени. Оденьте его.

Беженка растормошила Вильгельма, тот обвел сонным взглядом мать, меня, бодрствующих стариков, заученно прикрыл рот ладонью и застыл.

— Послушай, Вильгельм! Ты умеешь держать руки по швам? — спросил я у будущего кайзера будущей Германии.

— Яволь, — сказал сын Сарры. — Нас в школе учили.

И он щелкнул каблуками.

Щелкнул и встал навытяжку, как истый германский солдат.

— Прекрасно, — похвалил я его и поморщился. — Тебе придется так простоять час. А может, и больше… Пока крик не утихнет.

— Какой крик?

— На улице. И грохот моторов. Сможешь?

— Яволь.

— Не пошевелишься?

— Не пошевелюсь.

— Запомни: если ты любишь маму, стой и не двигайся! А теперь пошли!

— Куда? — насторожилась Сарра. — Я с вами…

— Ладно, — сказал я. — А вы, реб Хаим, поройтесь в печке. Может, найдете два уголька.

— Два уголька? — пропел служка.

— И еще поищите метлу.

— Метлу?

— Не задавайте лишних вопросов… Для носа вместо морковки сойдет какая-нибудь щепка…

— Что вы, господин Даниил, собираетесь делать? — остолбенев, спросила Сарра.

— Спасти вашего сына. Оденьте его.