Свечи сгорают дотла

17

— Тебе придется ответить на два вопроса, — заявляет генерал и тоже наклоняется вперед, доверительно шепча эти слова. — На два вопроса, который я давно сформулировал, успел за сорок один год, пока тебя ждал. На два вопроса. И ответить можешь только ты. Вижу, ты думаешь, будто я хочу узнать, не ошибаюсь ли я, действительно ли ты в то утро на охоте хотел меня убить. Не кошмар ли мне привиделся? Ведь в конечном итоге ничего не произошло. Инстинкт может обмануть и самого лучшего охотника. Второй вопрос, как ты думаешь, звучит так: был ли ты любовником Кристины? Наставил ли ты мне рога, как принято говорить, и изменила ли она мне в привычном, будничном и мерзком смысле этого слова? Нет, друг мой, эти два вопроса меня больше не интересуют. На них ответил ты сам, ответили и время, и Кристина, каждый по-своему. Ты — тем, что на следующий день после охоты сбежал из города, от нас, оставил службу, бросил знамя на поле боя, как в старину говорили, когда люди еще верили в истинный смысл слов. Не спрашиваю, потому что наверняка знаю: ты в то утро хотел меня убить. Я это не в качестве обвинения говорю, скорее жалею тебя. Страшная, наверное, была минута, когда в жизни человека вдруг заговорило искушение, когда он поднимает ружье, чтобы убить того, кто ему близок, с кем он внутренне связан и кого по какой-то причине надо убить. Ведь с тобой в ту минуту случилось именно это. Не будешь отрицать?.. Молчишь?.. Я твое лицо без света не вижу… новые свечи нести уже смысла нет, мы с тобой и в полутьме друг друга знаем, особенно теперь, когда пришла эта минута, минута мести. Давай уже покончим с этим. За последние четыре десятка лет я ни разу ни на секунду не усомнился в том, что ты в то утро хотел меня убить, и всегда тебя жалел за эту минуту.

Я настолько точно знаю, что ты чувствовал, будто ради тебя сам пережил эту ситуацию, эту минуту страшного искушения. То была минута помешательства, предрассветный миг, когда силы подземного мира еще властвуют на земле и в человеческом сердце, когда ночь еще испускает свое гнусное дыхание. Опасная минута. Мне она знакома. Но это все уже информация для полицейских… что я должен делать с этой правдой для судебного разбирательства, если я фактически узнаю то, что сердцем и разумом знаю и так… Что я могу сделать с душной тайной холостяцкой квартиры, гнилой материей супружеской измены, устаревшими и затхлыми альковными секретами, доверительными воспоминаниями стариков, бредущих в сторону могилы? Какой бы это был нелепый постыдный суд, если бы я сейчас, в конце жизни спросил с тебя все, что можно фактически доказать по делу о супружеской измене и попытке убийства, если бы вытряс из тебя признание, когда из-за срока давности даже закон не стал бы рассматривать то, что произошло или могло бы произойти?.. Все это было бы постыдно, позорно для тебя и меня, недостойно воспоминаний о нашем детстве и нашей дружбе. Полегчало бы тебе, расскажи ты все, что с точки зрения фактов можно рассказать? Не думаю, что полегчало бы, — констатирует генерал. — Я хочу правды, а правда для меня — уже не пара запылившихся никому не нужных фактов из полицейского протокола, не тайны давних страстей и заблуждений умершего и истлевшего уже женского тела… Что все это значит для нас, для мужа и возлюбленного, когда тела этого уже нет больше, да и мы состарились, — попытаемся еще раз обсудить все, узнать правду, а потом отправимся в могилу: я — дома, смешаю свои кости с костями предков, а ты — где-то в большом мире, под Лондоном или в тропиках? Чего стоят в конце жизни правда и ложь обман, предательства, попытка убийства или самоубийство, чего стоит знание о том, где, когда и сколько раз моя жена, Кристина, единственная большая любовь и надежда моей жизни, изменила мне с тобой, моим единственным другом?.. Предположим, ты расскажешь мне эту грустную и низкую правду, признаешься во всем, подробно распишешь, как все началось, какие ревность и зависть, страх и печаль бросили вас в объятья друг другу, что ты ощущал, обнимая ее, что за чувство мести и сознание вины обуревали тело и душу Кристины на протяжении этих лет… чего все это стоит? В конце концов все будет так просто — все, что было и могло бы быть. Все, что было когда-то фактом, станет ничтожнее праха и золы. То, от чего наши сердца горели так, что мы думали, не вынесем, умрем или убьем кого-нибудь — мне ведь тоже знакомы эти чувства, я тоже испытал минуту рокового искушения — вскоре после того, как ты уехал, и я остался вдвоем с Кристиной, — все это будет ничтожнее пыли, той, что вздымает и носит над кладбищами ветер. Об этом стыдно говорить, да и смысла нет. И все это я знаю с такой точностью, будто прочитал подробности в полицейском протоколе. Могу изложить тебе суть судебного дела, как прокурор на итоговом заседании суда, и что потом?.. Что я буду делать с этой дешевой правдой, с тайной тела, которого уже нет? Что такое верность, чего мы ждем от тех, кого любим? Я уже стар, об этом тоже успел как следует подумать. Что если верность — своеобразная и дикая форма эгоизма, эгоизма и тщеславия, как и большинство человеческих проявлений и запросов в этой жизни? Требуя верности, хотим ли мы, чтобы другой человек был счастлив? И если он не может быть счастлив в изощренном, едва осязаемом плену верности, любим ли мы того, от кого требуем верности?

И если мы любим другого не так, чтобы сделать его счастливым, есть ли у нас право требовать чего-либо — верности или жертвы? Сейчас, в конце жизни я бы уже не осмелился отвечать на эти вопросы так однозначно, спроси меня кто-нибудь сорок один год назад, когда Кристина оставила меня одного в твоей квартире, куда часто заходила и до того, где ты все устроил для того, чтобы ее там принимать, где два близких мне человека так бесчестно, так вульгарно и так, как мне сейчас кажется, скучно предавали и обманывали меня… Ведь произошло именно это. — Голос генерала, звучит равнодушно, почти скучающе, словно он не придает своим словам особого значения. — И все, что люди называют изменой, — лишь печальный и скучный бунт тел против ситуации и кого-то третьего. Страшная скука, если посмотреть на это в конце жизни, — заурядно, убого, пожалеть хочется, как при несчастном случае или когда кто-то кого-то недопонял. Тогда я этого не понимал. Стоял в тайной квартире, смотрел на мебель, на тахту как на преступные улики… да, когда ты молод и жена изменила тебе с единственным другом, который тебе ближе брата, естественно, кажется, будто мир вокруг тебя рухнул.

И справедливо кажется, ведь тревога, разочарование, собственная гордыня способны причинить боль с невероятной силой. Но это проходит… непонятным образом проходит. Не за один день, нет, порою годы не могут смягчить этот гнев, но в итоге все равно проходит, точно так же как и сама жизнь.

Я вернулся в замок, пошел к себе в комнату и стал ждать Кристину. Ждал, чтобы убить ее или чтобы она сказала мне правду, а я ее простил… в любом случае ждал. Прождал до вечера, потом отправился в охотничий домик, так как она не вернулась. Это, наверное, вышло по-детски… теперь, когда я оглядываюсь назад и выношу приговор себе и другим, все эти гордость, ожидание, уход кажутся мне проявлениями детства.

Но таков человек, как видишь, против навязчивых идей глубинной его природы разум и опыт мало что могут сделать.

Теперь и ты это знаешь. Пошел я тогда в охотничий домик, он здесь рядом совсем, и восемь лет после этого не виделся с Кристиной. Увидел ее уже только мертвой, утром, когда Нини послала за мной, чтобы я пришел. Я знал, что жена больна, насколько мне известно, ее лечили лучшие врачи — месяцами они жили в замке и делали все, чтобы спасти Кристину, по их словам, они «перепробовали все достижения современной науки». Так и сказали. Судя по всему, доктора применяли то, что вписывалось в рамки их ограниченных познаний и не шло вразрез с присущими им самоуверенностью и тщеславием. Они докладывали мне, что происходит в замке, на протяжении всех восьми лет — и до того как Кристина заболела, и после, когда она решила, что заболеет и умрет. Потоку что я верю — подобное решение можно принять, это я теперь точно знаю. Но я не могу помочь Кристине, ибо между нами была тайна, единственная тайна, которую невозможно простить, но не рекомендуется и раскрывать раньше времени, ведь никогда не знаешь, что скрывается на дне таких тайн. Есть кое-что похуже смерти и страдания… потеря человеком его самоуважения. Потому я и боялся тайны, нашей с тобой и Кристиной общей тайны. Есть кое-что, способное так болеть, кровоточить и жечь, что даже смерть, наверное, не в состоянии разрешить такую муку: когда один человек или двое задевают в тебе то глубокое чувство собственного достоинства, без которого мы не можем дальше оставаться людьми. Гордыня, скажешь ты. Да, гордыня… и все же это самоуважение составляет глубочайшее содержание человеческой жизни. Потому я и боялся этой тайны. Потому мы соглашаемся на любое решение, даже на низкое и трусливое, — оглянись, и ты всегда увидишь среди людей подобные полумеры: один уезжает далеко, подальше от того или тех, кого любит, потому что боится тайны, другой остается и молчит, вечно ждет какого-то ответа… Вот что я увидел. Вот что пережил. И это не трусость, нет… но последнее, чем защищается инстинкт выживания. Я вернулся тогда домой, ждал до вечера, потом удалился в охотничий домик и прождал еще восемь лет — ждал слова, послания. Но Кристина не пришла.

От охотничьего домика до замка два часа на автомобиле. Но эти два часа, эти двадцать километров оказались для меня в пространстве и времени расстоянием куда большим, чем для тебя путь в тропики. Такова моя природа, так меня воспитали, так все сложилось. Если бы Кристина дала знать — передала что угодно, — все исполнилось бы по ее воле. Пожелай она, чтобы я позвал тебя обратно, я бы поехал, нашел тебя где-то в большом мире и позвал бы обратно. Пожелай она, чтобы я тебя убил, я бы нашел тебя хоть на краю света и убил бы. Хотела бы развестись — развелся бы с ней. Но она ничего не хотела. Потому что по-своему, по-женски была кем-то, отдельной личностью, ее тоже обидели те, кого она любила: один — тем, что сбежал от страсти, не хотел сгореть с ней в одной связке, знал же, что роковая, второй — тем, что узнал правду, и потом ждал и молчал. У Кристины тоже был характер, не в том смысле, как мы, мужчины понимаем это слово.

С ней тоже что-то происходило в эти годы — не только с тобой и со мной. Судьба коснулась нас, свершилась над нами, и мы все трое испытали ее тяжесть. Восемь лет я ее не видел. Восемь лет она не звала меня. Когда я нынче ждал тебя, чтобы обсудить то, что нам с тобой надо было наконец обсудить, пока еще есть время, я кое-что узнал у няни, узнал, что перед смертью она звала меня. Не тебя… и я говорю это не с удовлетворением, но и не без него, отметь это для себя как следует. Она звала меня, и это уже что-то, пусть и самая малость… Но я увидел ее уже мертвой. Она была красива в смерти. Кристина осталась молодой, одиночество не обезобразило ее, болезнь не тронула неповторимую ее красоту, закрытую и серьезную гармонию ее лица. К тебе это уже не относится, — высокомерно замечает генерал. — Ты жил в большом мире, а Кристина умерла. Я жил в одиночестве, страдая от уязвленного самолюбия, а Кристина умерла. Она дала ответ нам обоим, как сумела; видишь, тот, кто умер, хорошо ответил, окончательно. Я иногда думаю, только мертвые дают полный и убедительный ответ. Вот что произошло. После этих восьми лет что она еще могла сказать, кроме как умереть?… Большего человек сказать не может. И тем самым она ответила на все вопросы, которые ты или я могли бы ей задать, сложись жизнь так, что она захотела бы поговорить с кем-то из нас. Да, мертвые хорошо умеют отвечать. Но вот незадача, не хотела она с нами говорить. Иногда мне кажется, что из нас троих в проигрыше оказалась именно Кристина. Не я, которому она с тобой изменила, не ты, изменивший мне с ней, — измена, что за слово! Есть такие готовые слова, с их помощью человек бездушно, механически дает определения определенным ситуациям. Но если всему конец, как теперь для нас, непонятно, что с такими словами делать. Измена, неверность, предательство — это все слова, когда тот, к кому они относятся, уже умер, когда уже дал ответ тот, кому надо было бы отвечать за истинный смысл этих слов. Что не есть слово, то становится бессловесной реальностью — тот факт, что Кристина умерла, а мы с тобой живем. И когда я это понял, было уже поздно.

Оставалось уже только ждать и мстить — теперь же, когда настала минута мести, а ожидание закончилось, я с удивлением ощущаю, насколько безнадежно и бессмысленно все, что мы можем еще узнать друг у друга, в чем можем признаться и обмануть, — человек всегда понимает только реальность.

Я вот уже понимаю реальность. И очищающий огонь времени освободил воспоминания от всякого гнева. Я уже снова иногда вижу Кристину наяву и во сне, как она проходит через сад в широкополой флорентийской шляпе, стройная, в белом платье, как она выходит из теплицы или говорит с лошадью.

Вижу ее, и сегодня вечером видел, пока ждал тебя и задремал. Видел ее в полусне, — по-старчески стыдливо признается генерал. — Видел разные картины из прежних, совсем давних времен. И сегодня вечером понял умом то, что сердцем понял уже давно, — эту неверность, эту измену, ваше с ней предательство. Понял, и что могу об этом сказать?.. Человек стареет постепенно: сначала стареет вкус к жизни и людям, постепенно все становится таким реальным, ты уже знаешь смысл всего, все так скучно и страшно повторяется. Это тоже старость. Когда уже знаешь, что стакан — это просто стакан, ничего больше. И человек, бедняга, всего лишь человек, и он смертен, что бы ни делал… Потом стареет тело: не разом, нет, сна чала стареют глаза или ноги, или желудок, сердце. Так и стареет человек — по частям. Потом вдруг начинает стареть душа: ведь тело может быть бренным и преходящим, но душа еще желает, она ищет и радуется, жаждет радости. Когда же эта жажда радости проходит, остается лишь воспоминание или гордыня, вот тогда-то ты по-настоящему состарился, окончательно и бесповоротно. Однажды утром просыпаешься и начинаешь тереть глаза: ты уже не знаешь, зачем проснулся. Ты уже точно знаешь, что покажет день: весну или зиму, украшения жизни, погоду, распорядок жизни. Ничего удивительного произойти уже не может; неожиданное, непривычное, жуткое уже тебя не поражают, ведь ты знаешь все варианты, все просчитал, ничего больше не ждешь — ни хорошего, ни дурного… Это и есть старость. В сердце у тебя что-то еще живет — воспоминание, смутная цель, тебе хотелось бы с кем-то еще раз встретиться, что-то рассказать или узнать, и ты прекрасно знаешь: однажды этот момент наступит, и тогда вдруг окажется не таким уж фатально важным узнать правду и ответить на нее, как тебе казалось десятки лет, пока ты ждал. Человек постепенно приходит к пониманию мира, а потом умирает. Понимает симптомы и причины человеческих поступков. Сигналы бессознательного… Ведь люди транслируют свои мысли при помощи жестов и сигналов, не замечал? Будто бы говорят о важнейших вещах на иностранном языке, на китайский манер, и с этого языка потом надо перевести на смыслы реальности. Люди ничего не знают о самих себе. Вечно говорят только о своих желаниях и безрассудно, сами того не осознавая, выдают себя. Когда изучил людские обманы и начинаешь их наблюдать и наслаждаться тем, как они всегда говорят противоположное тому, что думают и по-настоящему хотят, жизнь становится почти занимательной… Да, однажды приходит осознание правды, и это — как старость и смерть.

Но тогда и это уже не больно. Кристина мне изменила — какое дурацкое слово!.. И именно с тобой, какой жалкий бунт! Да, не смотри на меня так удивленно, я произношу это с жалостью. Потом, когда я уже многое узнал и все понял, поскольку время выбросило на остров моего одиночества кое-какие обломки этого кораблекрушения, красноречивые знаки, я посмотрел в прошлое с жалостью и презрением и в прошлом увидел вас, двоих бунтарей, жену и друга, двух человек, которые с сознанием вины, стиснув зубы, оцепенев от самоуничижения и пылая дерзновенной страстью, восстали против меня не на жизнь, а на смерть… Несчастные! — думал я. Не раз я так думал. И представлял подробности ваших встреч в доме на окраине маленького городка, где тайные встречи практически невозможны, эту закрытость, как на корабле, и в то же время мучительную публичность, эту любовь, у которой нет ни одной спокойной минуты, за каждым шагом и взглядом которой пристально наблюдают любопытствующие глаза дворецких, челяди и окружения, эту дрожь и попытки спрятаться от меня, эти четверти часа под предлогом прогулки верхом, занятий музыкой или игры в теннис, эти прогулки в лесу, где мои егеря следят за всякими браконьерами… представлял ненависть, наполняющую ваши сердца, когда вы думаете обо мне, когда при каждом шаге и взгляде вы натыкаетесь на мою власть — власть мужа, власть помещика, власть аристократа, на мое общественное и имущественное превосходство, на армию моих слуг и на то, что составляет самую великую власть, на привязанность, которая велит вам знать превыше любой любви и ненависти: без меня вы ни жить, ни умереть в полной мере не можете. Вы, несчастные любовники, меня можно обмануть, но избежать меня невозможно; и пусть я из нас троих «иной», мы связаны так, как кристаллы в формуле геометрического закона. И рука твоя с ружьем опускается, когда однажды утром ты решаешь меня убить, потому что не можешь больше выносить эту тайную связь, эту игру в прятки эту неприкаянность… а что ты можешь сделать? Увезти Кристину? Тебе придется распрощаться со службой, ты беден, у Кристины тоже ничего нет, от меня вы принять ничего не можете, сбежать с ней ты не можешь, жить с ней тоже не можешь, жениться — не выйдет, держать ее в качестве любовницы опасно для жизни, смертельно опасно: каждую секунду помнить о предательстве, бояться, что тебя обнаружат, что придется расплачиваться со мной, именно со мной, другом и братом. Долго ты в таком страхе не проживешь. И однажды, когда момент наступил и обрел какую-то осязаемую форму, ты берешь в руки оружие, а потом я долго и искренне жалею тебя за эту минуту. Убить человека, который тебе близок, — крайне мучительная и тяжелая задача, — добавляет генерал. — У тебя не хватает для этого сил. Или же эта минута прошла, и ты уже больше ничего не можешь сделать. Ведь есть и она, эта минута — время приносит и уносит вещи по своему разумению, не только мы сами встраиваем свои действия и происходящее в момент времени. Бывает, минута дает шанс и у этого шанса есть точное время, — если же нужная минута прошла, ты вдруг раз — и больше ничего не можешь сделать. Рука с ружьем опускается. И вот ты на следующее утро уезжаешь в тропики.

Хенрик внимательно изучает кончики пальцев и ногти у себя на руках.

— Но мы остаемся здесь, — заключает он в процессе разглядывания, будто это сейчас самое важное дело, — остаемся здесь. Кристина и я. Остаемся здесь, и все выясняется, закономерным и непостижимым образом, как люди узнают друг о друге посредством неких волн, даже если среди них нет тех, кто способен проболтаться. Все обнаруживается, ведь ты уехал, а мы остались здесь, живые; я — потому что ты пропустил минуту или минута пропустила тебя, это в сущности одно и то же, а Кристина — потому что поначалу ничего сделать не могла, ей надо было чего-то дождаться, может, просто хотела убедиться, что мы оба, ты и я, храним молчание, двое близких ей мужчин, каждый из которых уступил дорогу другому; ждала, пока по-настоящему поймет и узнает истинный смысл этого молчания. А потом она умерла. Но я остался здесь и все знаю, и все равно чего-то не знаю. Потому-то мне надо дожить и дождаться ответа. А теперь пришла минута, когда я узнаю ответ на вопрос. Отвечай, прошу: знала ли Кристина, что ты тогда утром на охоте хотел меня убить?