Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

А как Антонина Алексеевна Перегудова сказала замечательно: «Ну что такого, платье просидела».

Никогда не слышал.

Есть язык русский, а в нем язык женский, тоже русский, но почти тайный, секретный.

Платье просидела…

В человеке, даже самом маленьком, как минимум четыре человека: один тот, кого знают люди, другой, кого знают близкие, третий, кого знаешь сам, и, наконец, четвертый, тот, кого знает Бог.

Четыре, опять четыре…

Но какую же чушь, Господи, приходится тебе от нас слышать!

Но это даже интересно,

почему мы по собственной воле, так охотно, азартно даже, с энтузиазмом первопроходцев стали разлагаться?

Потому что верить – значит и отвечать, а отвечать как раз не хочется!

«Разврата духовного не желаете?

Разврат духовный нате вам!»

Как натянет русский человек себе на шею галстук-селедку, а то еще хуже – погоны со звездами на плечи пришлепнет, и сам чёрт ему не брат, не то что родная мать. «Что вы, мамаша, понимаете в государственных делах, сидите тут и молчите!»

«Душа – красивая тишина». Кто сказал? Кто-то сказал…

«Любовь – не состояние души, а направление движения». Кто сказал? Неужели ты? Вряд ли…

«Не бей соплей об землю – тебя видит Бог». А это уже я, точней – Шиш. Неужели и в нем – четыре человека?

А чем ты лучше Шиша?

Не было ни шиша и вдруг шиш!

Жить – любить, смотреть на небо, читать книжки, читать книжки, читать книжки – это и есть счастье.

И нет у добра кулаков! Даже ручек нет! И зубки отсутствуют. Только глазки и губки – любоваться и целовать.

На эшафоте, когда ты стоял и хихикал, а твоя душа металась в поисках духа…

И не спрашивай, чье место пустует у параши. Оно – твое.

Все боятся: верующие, что придется отвечать, неверующие, что не спросят, но больше всех боишься ты, потому что вера твоя – как неверие, а неверие – как вера. И это не известная теплохладность, а жар и холод одновременно – лоб горит, а ноги ледяные… Воспалительный процесс: воспаление человека, воспаление народа…

Бильярдный стол качнулся так сильно, что пришлось торопливо сесть – моя «писательская вертячка» почти вплотную подобралась к затылку.

Но какие же гадости, Господи, приходится тебе от нас слышать…

И не так даже страшно, как стыдно, от собственной беспомощности – стыдно, как вертанет сейчас, как кинет на пол…

И что тогда – Золоторотова на помощь звать?

Да лучше сдохну тут!

А на могиле напишут: «Он писал роман».

Зыбкой стариковской походкой я подобрался к окну и торопливо распахнул створки. Вопреки ожиданию, жадные до моей отравной крови орды крылатых вампиров не ворвались в комнату, я их даже не услышал.

Воздух был теплый, плотный, неподвижный – как стоял у окна, так и остался стоять. Его можно было потрогать – мягкий и противный, как протухшая от перегрева вода в пруду, как старая бабья сиська.

Что-то не так в природе, совсем не так…

Буря? Скоро грянет буря?

Вот вам и литературоцентризм, Веничка Ненастоящий, даже в природных явлениях в России без литературы никуда!

Сигареты с зажигалкой лежали

тут же, на подоконнике, я вытащил одну, прислушиваясь к себе, закурил.

Стало немного легче.

Жив, жив, курилка!

Мой роман с романом затянулся петлей на моей шее, искривленной многолетним сидением за столом с ручкой в руке, я устал от его беспрерывных и цепких объятий, все последние годы всё в моей жизни было подчинено ему.

Не только в моей – нашей…

Перед отъездом сюда жена продала пушкинский диван.

Жена.

Все эти годы она стояла между мной за письменным столом и всем остальным миром, как мать партизана с известной картины Герасимова, защищая меня и оберегая.

– Да кому он нужен, этот роман?! – вопил я иногда в сердцах, ощущая приближение запоя.

– Мне нужен, – отвечала она тихо, просто, строго.

«Русский человек пьет от унижения», – прочитал недавно у кого-то из великих. Великие не врут – меня унижал мой роман, всякий раз унижал, когда я садился за стол, напоминая мне о моей малости, никчемности, негодности.

Он дразнил меня, издевался, показывая мне свой русский язык, как будто где-то когда-то кем-то был уже написан, а я должен лишь переписать, однако даже это не удавалось.

А еще – у меня умерла собака, моя самая любимая, самая главная в жизни собака, и, похоронив ее на пустыре под дикой грушей, я словно похоронил вместе с ней огромный шмат души.

Хотелось написать завещание: «Когда умру, закопайте меня на пустыре, где Грушенька лежит», но не написал – пожалел жену.

В болезни время замедляется, и чем тяжелей болезнь, тем медленнее оно идет, а в смерти останавливается навсегда.

В нелепом и наивном «ненаучно-теоретическом» золоторотовском труде нет ничего ценного, кроме названия.

Не знаю, как кошки, но собака точно – фактор любви.

Во мне избыточествует роман и недостает любви.

А ты помнишь молитву писателя, Гоголем написанную?

Помню ли я? Да я бы всех современных русских писателей заставил ее выучить: космополитов и почвенников, православных и не. Я-то сразу вызубрил, когда в какой-то книжке на нее наткнулся, только…

«Боже, дай полюбить больше людей. Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить. О, пусть же сама любовь будет мне вдохновением».

Только толку-то, любви-то нет…

Может, это моя ущербная сиротская психология, может, моя собака заменила мне мать, которую никогда не видел, не знал и которой никогда не прощу?

Потеряв собаку, понял, что значит потерять мать?

Сукин, сукин ты сын!..

Да, я все потерял и ничего не приобрел, если не считать знакомства и общения с Евгением Алексеевичем Золоторотовым…

Одно время я даже считал его своим двойником, точней, мне хотелось так считать, старательно скрывая от себя свой же обман – нет более легкого и приятного занятия, чем себя обманывать.

Поделиться с друзьями: