Сверхновая американская фантастика, 1994 № 03

— Два разных ребенка, — сказал я после того, как несколько минут ел в молчании.

Он покачал головой.

— Хотел бы я, чтобы это было так, — сказал он мрачно. — Но наша ниточка — это Винона Форбуш, та женщина. Мы нашли ее останки после крушения самолета, ее и ее приятеля. Когда они узнали, что к ним попал ребенок без имени, они вспомнили об истории с похищением внучки Милликена и решили, что им убийственно повезло. — Он тяжко вздохнул. — Я не намеревался каламбурить.

— Это — то я и имею в виду. Ребенок совершенно очевидно родился не прошлым февралем. Работники социальной службы просто здорово напутали в записях. Они и сами это признали. Это всего-навсего путаница.

Он возразил тоном почти извиняющимся:

— Мы исследовали отпечатки пальцев в доме Форбуш и сверили их с отпечатками Снежной Девочки. У Форбуш другого ребенка не было. Это она.

Я теперь припомнил — Снежной Девочкой газеты прозвали того ребенка, которого таинственным образом обнаружили в больнице прошлым февралем.

— Вы должны были бы узнать, кто ее подкинул в госпиталь, кто ее там оставил, — сказал я, пытаясь унять свою злость. Я не мог понять, к чему он клонит — все эти сведения трудновато переварить вместе с яичницей и тостами с самого утра.

— Ну, просто дело в том, — сказал он мягко, — что мы этим вообще-то не занимались поначалу. Похищение наоборот. Так можно это назвать. Полиция в Филадельфии тогда никого не нашла, и мы в это не вмешивались до тех пор, пока не начали дело Милликена. Потом мы стали расследовать обстоятельства, которые всему этому предшествовали, и до сих пор этим занимаемся. Вот еще одно заявление, которое вам стоит прочитать. Самое интересное — на десерт.

Он вытащил еще одну бумагу из дипломата и продолжал, держа ее в руке:

— У нас уже есть показания тех, кто так или иначе имеет отношение к больнице: рабочих, медперсонала, посетителей, пациентов — и эти показания до сих пор поступают. Это немало, Ситон. Немало. Вот это может показаться вам интересным.

Мне не хотелось ничего больше читать. Не хотелось даже думать об этом больше, но рука моя взяла бумагу, а глаза начали пробегать ее.

«Рай Энн Дейвис, 16 февраля.

Я младшая медсестра в отделении для недоношенных. Работаю там уже двадцать четыре года. В ту ночь, когда была метель, у нас родилась тройня, мы видели, что они, бедняжки, не выживут, но всегда пытаешься сделать все возможное, словно есть хоть какой-то шанс. Еще поступил ребенок с отравлением лекарствами, и ему нужна была детоксикация, а нам не хватало персонала, как и во всех остальных отделениях в ту ночь, так что мы с ног сбились Возвращаясь после перерыва, я зашла в туалет для посетителей, потому что в комнате для сестер меня сразу же поймали бы и позвали работать, а я еще пару минут хотела отдохнуть. Так вот: в туалете на полочке лежал маленький сверток, что-то завернутое в полотенце. Я взглянула на него — это был тот младенец. Даже не недоношенный он был, скорее эмбрион, выкидыш, результат аборта, и все еще с плацентой. Странная такая плацента, со слишком длинной пуповиной. Он бы не выжил, даже если бы был доношен положенный срок. Я чуть не заплакала. Какая-то бедная девушка, наверное, до смерти испугалась того, что с ней произошло, и оставила здесь этот сверток. Но его помыли, этого ребенка, и запеленали — видно, кто-то думал, что он еще может выжить. И правильно, что оставили они его здесь, в католической больнице, где монахини крестят таких бедняжек. Так или иначе, хоть он и был еще теплый, но уже считай что не жилец, подумала я, завернула его снова в полотенце и взяла с собой в помещение для сестер, а тут у одного из настоящих недоношенных начались судороги, и тройняшки еще не были подключены к системе жизнеобеспечения — и это все оказалось в точности как я и предполагала.

Мне пришлось бегать туда-сюда вместе с остальными целый час, а то и больше, и я совсем забыла об этом эмбрионе в полотенце. Я его положила на полку в стационаре и забыла про него, прости Господи. А когда я его снова увидела — перепугалась: я ведь не позвала ни старшую сестру, ни монахинь, никого, кто мог что-то сделать для бедняжки, так что я просто положила сверток в полотенце к себе в сумку. Я подумала, что, когда буду уходить с работы, подкину его к дверям, как это делают в книгах, и пусть его кто-нибудь другой найдет. Не возле нашего отделения, а прямо за входной дверью. В двенадцать часов, когда я собралась уходить, шел такой густой снег, что добраться до дому было сложно, и двое сестер стояли у входной двери, обсуждая, что придется остаться ночевать в больнице, и у меня не было возможности избавиться от свертка, так что я вернулась в комнату для сестер, и он все еще был в моей сумке. Но я не нашла бы покоя, пока не сделала бы для него что-нибудь, и наконец вернулась в комнату для посетителей. Я решила оставить его там, где нашла, но только он оказался другим, уже не таким крошечным, больше похожим на настоящего младенца, только маленького. И плаценты не было, которую я вроде раньше видела. Он стал крупнее недоношенных, которых мы обычно принимаем. Я голову потеряла от страха и выбежала оттуда, села в лифт, поднялась в столовую, выпила чашку кофе и выкурила сигарету. Я подумала, что схожу с ума, раз начинает такое чудиться. В общем, я снова вернулась обратно, и ребенок все еще был там, девочка, розовенькая, теплая, достаточно большая, чтобы поместить ее в палату для обычных новорожденных, и я подумала, что слишком долго работаю с недоношенными и они мне уже мерещатся на каждом шагу. Тут я перевязала ей пуповину. Не знаю зачем, просто мне казалось, что кто-то должен это сделать. Я знала, что, если подожду немного, Рут пойдет за ребенком, которого она отнесла к матери, и я тем временем подкину свою девочку в одну из колыбелек, и пусть они о ней заботятся. Я не могла теперь уже рассказать о том, как я ее нашла. Никого, кроме меня, не было в туалетной комнате с девяти часов. Они бы меня спросили, почему я раньше об этом не сказала.

Так что я сделала все, как намеревалась. Они меня не заметили, и ребеночек оказался в кроватке, все сработало нормально, только мне пришлось взять парочку выходных, потому что у меня голова раскалывалась, так я волновалась, как бы у меня опять не начались галлюцинации. Но потом я успокоилась и припомнила салат с макаронами, который тем вечером ела в кафетерии, и поняла, что это все из-за пищевого отравления, все эти видения. С тех пор они уже не повторялись».

Керш пристально наблюдал за мной, пока я дочитывал бумагу.

— Черт возьми! — пробормотал я. — Вы, значит, удовлетворяетесь версией, что младенец, который родился прошлым февралем, теперь вырос в четырехлетнего ребенка? Вы с большей охотой верите в это, чем в то, что записи просто были перепутаны и эти дети не имеют друг к другу никакого отношения!

— К тому времени, как она покинула больницу, ее осматривали по крайней мере семь сестер и четыре доктора, и результаты каждого следующего немного отличались от предыдущего. Потом она жила у дюжины работников социальных служб, у пятерых приемных родителей. Они все не такие уж неопытные наблюдатели, — мягко проговорил он. — Не говоря уж о Максе и его компании, и добавьте еще ваше заявление.

Ресторан к этому времени был уже полон, становилось все шумней. Керш осмотрелся, наклонился вперед и сказал так тихо, что я едва мог его слышать:

— Психолог исследовала ваши показания прошлым вечером. Она сказала: вы заметили, что ребенок изменился во вторую встречу с вами по сравнению с тем, каким был за день до этого, даже если вы сами об этом не подозреваете. В первый день вы обращались с ней как с трехлеткой: «Где твоя мама?» — и все такое прочее. Люди обычно не знают, о чем можно говорить с такими маленькими детьми. Вы ей купили мороженое, и она ускакала. Во второй день вы уже имели с ней беседу, предостерегали ее от общения с незнакомцами. Так, как если бы вы говорили с ребенком лет четырех. Я угощаю, — сказал он, доставая бумажник и оплачивая счет.

Их фэбээровский психолог была права, с этим я согласился. Но она не знала настоящей причины. Когда я поднимал девочку на дамбу, я удивился, какая она тяжелая — тяжелее, чем я ожидал. Поэтому-то и предупредил ее. Я решительно покачал головой.

— Вы хотели знать, почему мы обратились к вам за помощью, — сказал Керш, вставая на ноги. — Мы бы не узнали ее, и вы тоже можете не узнать, но она, возможно, снова доверится вам. Давайте пройдемся.

Мы вышли и остановились возле «тендерберда». Он снова огладил капот.

— Думаю, вы бы никому не позволили сесть за руль своей машины?

— Правильно думаете.

— Теперь вам решать, — сказал он. Но может, все-таки отправитесь на юг, а? Там тоже множество деревьев вдоль дороги. Как кто-то сказал, если видел одно, то видел их все.

— А вы будете висеть у меня на хвосте, не так ли?

— Или кто-нибудь вместо меня, — сказал он, улыбаясь. — Поговорим об этом позже.

Я открыл дверцу машины, а он придержал ее, не дав сразу захлопнуть.

— Ситон, думайте быстрее, ладно? Милликен нанял целое стадо частных детективов, и мы не хотим, чтобы они первыми нашли ребенка. Мы действительно не хотим отдавать ее Милликену.

— Но у него она будет жить как принцесса, разве нет?

— Долго ли? Что бы он сделал, как вы думаете, осознав, что получил не совсем то, что заказывал? По всей вероятности, он сам нанял убийц для своего зятя. Нет доказательств, даже обвинения, но его дочь в это поверила и сбежала. Мы не хотим, чтобы этот ребенок достался ему, Ситон.

— А вы-то что будете делать с девочкой? — спросил я жестко.

В его глазах снова появился странный стальной блеск.

— Это решает не мой отдел, — сказал он. — Но все равно, это будет лучше для нее, чем жить у Милликена.