Сверхновая американская фантастика, 1997 № 01-02

Теперь в одном зеркале остаются только три отражения и два — в другом. Значит после пяти повторов я останусь один.

Я продолжаю существовать ради мига соприкосновения с Изабеллой в самом конце каждого повторения, и мне никогда не удается обнять и тысячной ее части. Она наполняет меня, затем колодец ее воспоминаний высыхает.

Когда исчезнет мое последнее отражение, я лягу на блестящий паркетный пол. Закрою глаза и буду просто ждать, когда тяжелая коса обовьет мне шею. Тогда, верно, я соединюсь с Изабеллой в смерти.

Не может быть, чтобы она не пришла! Неужели придется остаться здесь, в комнате моей мечты, навсегда, даже не видя своего отражения?

Скоро она опять появится.

Все ушло. Осталась только комната. Я сейчас лягу. Сначала разденусь, сниму кулон.

Но — что это?

В бусине бабушки Энни я вдруг вижу себя. Я жестикулирую, и крохотный Питер жестикулирует.

Я — лежу на паркетном полу, неподвижный, маленький, заключенный в янтарь.

Пожалуйста, подними меня, Изабелла. Пожалуйста, надень меня. Носи меня, в каком бы царстве ты не жила.

Грегор Хартманн Генри в деревах [15]

Такамацу, 23 августа.

Дорогой дед!

Я не был до конца искренен с тобой, когда говорил о причинах отъезда в Японию. Тебе, мамочке и отцу нравилось слушать про «расширение горизонтов познания» и «изучение древних религий», на этом я и сыграл. На самом же деле мне было необходимо убраться ко всем ч… из Кентукки. Меня беспокоит наша вражда с Меткалфами. Я вынашиваю теорию, что добро и зло подобны положительным и отрицательным зарядам: в целом они должны уравновешивать друг друга. То, что хорошо для нас, плохо для Меткалфов, и наоборот. И пусть на локальном уровне кажется, что наша магия нарушает баланс; готов поспорить, глобальная картина такова, что мы просто перемещаем энергию. Извини меня за некоторый сумбур — в моей теории смешались физика и даосизм: настоянные на бессонных ночах — но она схватила меня за горло и не отпустит до тех пор, пока я ее не разработаю.

15

Тебе видны ее следствия. Сделать добро в одном месте значит вызвать зло в другом. Что еще ужаснее, из моей теории следует, что злое деяние приводит к добру где-то в другом месте; понятно, какой муравейник я сразу разворошу. Меня очень смущает такое направление рассуждений, так как логическим заключением будет бесполезность любого действия, вследствие чего остается только сидеть сложа руки. Так или иначе, я дал себе зарок не применять чар, пока не разберусь в этом до конца. Отъезд из дома явился одним из способов борьбы с искушением. В Кентукки я был Генри Давом, внуком Ганнибала Дава, одним из тех странных Давов, что беседуют с деревьями и все такое прочее. Каждый день меня просили оказать какую-нибудь услугу. Здесь же для всех я просто учитель английского языка. Ко мне обращаются лишь с затруднениями в грамматике, а не с просьбами сотворить волшебство и отогнать злых духов. Я стал новым человеком!

Увы, последним смеяться будешь ты, так как твой Генри Дав и тут по уши влип в ведовские дела. Выслушай, что произошло, и дай мне свой мудрый совет, потому как я очень нуждаюсь в нем. (И ничего не говори моим родичам, лады? Я не хочу, чтобы они волновались.)

У меня было несколько предложений из школ английского языка. Я выбрал ту, что в Такамацу, так как это место наиболее удалено от Токио и крупных городов. Такамацу (что значит «Высокие Сосны»!) находится на Сикоку, самом староукладном из четырех больших островов. Мне сказали, что такой была Япония пятьдесят лет назад. Деревья просто великолепны. Такие личности! В первую же ночь я несколько часов гулял, знакомился с соснами, дубами и кленами. У японцев великолепные сады. Единственное, что я не могу выносить, так это бонсай. Для того, чтобы заставить деревья оставаться маленькими, японцы морят их голодом, обрезают почти все ветви и обвязывают корни их проволокой. Деревья в путах. Всякий раз, когда я вижу такое дерево, мне хочется отнести его на свободу в лес. Возможно, мне придется основать «Фонд освобождения бонсай».

Неприятности начались с вечерних факультативных занятий, которые у меня по четвергам. Я очень переживал по поводу того, что мне предстоит учить взрослых. Я, едва закончивший колледж молокосос, и они, на двадцать лет старше и мудрее — ну ты понимаешь. В первый же вечер я вхожу в класс и — нате вам! — на меня набрасывается красивая женщина в летах. Нарико Кусахара. Обычно японцы кланяются, но эта крепко сжала обеими руками мою ладонь. Испытывая легкое головокружение от нахлынувших гормонов, я стоял, чувствуя, как от аромата ее духов першит у меня в горле, а женщина оглядев меня, примерилась, словно мясник, собирающийся отрубить кусок для отбивной, и сказала:

— Вы ведь не миссионер, правда?

— Простите?

— До вас у нас преподавал миссионер. Он хотел научить нас верить в Иисуса и называл нас язычниками.

— Что ж, формально буддизм и синтоизм действительно можно назвать «язычеством». Но в отношении меня можете быть спокойны. Я не поклонник Небесного Владыки и Плотника.

Судя по всему, экзамен я выдержал, так как госпожа Кусахара потащила меня знакомиться с остальными. Это была маленькая изящная женщина, похожая на куклу, и когда она вела меня за руку, я чувствовал себя огромным неуклюжим танкером, ведомым юрким крошечным буксиром.

И еще одна ученица привлекла мое внимание. В отличие от других домохозяек она была в джинсах и белой водолазке. Ее черные прямые волосы, зачесанные назад, были собраны голубой заколкой. Совсем как у студентки колледжа. Харуко Мори была не особенно приметная женщина, но веселая. Она с поклоном произнесла:

— Надеюсь, от вас мы узнаем множество замечательных идиом. Я поставила перед собой цель заучивать по десять идиом каждую неделю.

— Очень хорошо. И что принесла эта неделя?

— Я была очень занята на работе. Мы занимаемся регистрацией земельных сделок.

— Браво! Прекрасно сформулировано по-английски, похвалил я.

Госпожа Мори улыбнулась, покраснев. Госпожа Кусахара закатила глаза. Как выяснилось, эти двое были лучшими ученицами в классе. Хобби госпожи Мори — чтение английских словарей. Чтобы закрепить навыки, она ведет свой дневник на английском, который попросила меня прочесть и исправить ошибки, и я насмотрелся на ее возлюбленные идиомы. Госпожа Кусахара одержима правилами. Всё, срывающееся с ее изящных алых уст, должно быть столь же безукоризненно, как и ее одежда, и слова она будто откусывает по одному, дозированно выпуская на волю.

Худшим учеником оказался единственный мужчина в классе, господин Ишикава. Он содержит гостиницу и хочет выучить «ан-гу-ри-ски» чтобы иметь возможность разговаривать с посетителями-иностранцами. По крайней мере, так он уверяет. Но сам постоянно подначивает домохозяек и никогда не делает домашние задания, так что, по-видимому, у него какие-то другие тайные побуждения. Однако меня он принял дружелюбно. Это он отвел меня в сторону и преподал урок правил поведения в Японии. Например, объяснил, как опасно принимать любезности. Предположим, ты зашел в бар, и кто-то налил тебе стакан. Ты тотчас же становишься его должником, так что лучше всего сразу же схватить бутылку и наполнить стакан этому человеку, чтобы расквитаться с ним. Ишикава сказал, что «принимать любезность» и «получать ущерб» изображается одним и тем же иероглифом. Это очень обеспокоило меня, так как ученики постоянно водят меня в пагоды, приглашают на вечеринки и так далее. Какой счет выставят мне? Ишикава попытался успокоить меня, но, как мне показалось, он ничего не упускает.

Месяца два назад у нас в школе объявили конкурс на лучшее знание разговорного языка. Я предложил госпоже Мори подать заявление на участие, так как у нее очень беглая речь, но она отказалась. В конце концов мне удалось уговорить ее.

— Попробую, тряхну стариной, — сказала она.

После занятий господин Ишикава предложил мне поспорить на тысячу иен (около восьми долларов), что госпожа Мори не примет участия в конкурсе.

— Это почему? — спросил я.

— Она бояться, — подмигнул он. — Бояться много много людей. Такое уже быть.