Свет маяка

— Действуйте, Петр Васильевич. Только осторожно. Будем страховать… Привязать боцмана! — приказал он матросам.

Терехов сам помог обвязать Буланова тонким концом. Проверил надежность узла. Вместе подошли они к леерным стойкам. Боцман сел на борт, и в это время волна бросила корабль в бездну. Терехов отлетел в сторону, но матросы подхватили его. Буланов, сорвавшись, упал в ледяную кипящую воду. Еще момент, и волна прижала боцмана к борту, а затем потянула за собой, завертела, зашвыряла. Однако матросы потянули за конец, и Буланов оказался рядом с Гридневым, безжизненно висевшим на спасательном круге. Боцман подхватил утопающего, с корабля начали выбирать конец.

Миноносец раскачивало. Вот его накренило, и Буланов, придерживая Гриднева, прижался к борту. Матросы дружным рывком вытащили обоих на залитую водой палубу, уложили на носилки и понесли в лазарет.

* * *

Менялись вахты. Гриднев спал. Спал долго и крепко. Проснувшись, не мог сообразить, где он. Пахло лекарством. Увидел стеклянный шкаф со множеством склянок…

Грохот артиллерийских выстрелов окончательно разбудил старшину. Сбросив одеяло, Алексей сел. Через — иллюминатор светило солнце, блестело спокойное море.

Снова прогрохотал залп.

Открылась дверь.

— Проснулся? — спросил Терехов, присаживаясь у койки. — Пять минут плавал, а спал двадцать четыре часа. Такое под силу лишь богатырям… А мы уже провели торпедные стрельбы. Торпедисты отличились. Теперь главный калибр грохочет. Думаю, что и артиллеристы не подкачают. Ваши машинисты — молодцы. Дело свое знают. Действительно, не подвели… А инструкцию нарушать не следовало, особенно старшине.

Гриднев взволнованно посмотрел на замполита.

— Спасибо вам, — сказал он тихо.

— Буланова благодари. Он, брат, за тобой в море полез. Молодец у нас боцман.

Вошел врач.

— Выспался, наконец, — сказал он и взял руку Гриднева. — Так. Теперь послушаем. Дышите… Не легкие, а кузнечные мехи. Железный организм. С таким здоровьем, старшина, вы свободно через океан перемахнете.

— Моряк, да еще казак донской, — с нескрываемой гордостью произнес Терехов. — А у нас, на Дону, все парни — один к одному. — Помолчав, добавил: — Всегда говорю: моряк — он любую погоду поборет.

Где-то на Севере

Подводная лодка, на которой предстояло пойти в море, меня вполне устраивала. Командовал ею молодой офицер Иван Сатников, по словам начальника штаба, — весьма способный командир, и экипаж у него хороший. Кроме того, в редакции флотской газеты я встретил поэта, старшего матроса Федора Чуркина с этого корабля, и узнал, что у них служит главный старшина Александр Корнев. Корнева я знал еще с Отечественной войны как лучшего слухача, писал о нем. Знал и его закадычного дружка торпедиста Васю Мухина, известного на подплаве баяниста, исполнителя сатирических частушек. Где-то теперь черноглазый весельчак? Ведь сколько лет прошло с нашей встречи. Уж Корнев-то должен знать.

Разыскал я его на пирсе. Корнев сразу узнал меня, извинился, что очень занят, и просил вечером зайти в кубрик. На лодке был аврал, грузили торпеды, Александр возглавлял группу матросов.

И вот я в жилом кубрике.

Федор Чуркин играл на аккордеоне, а моряки негромко пели о любимом городе, с которым завтра предстоит расстаться на время похода. Я заметил, что Корнев, склонившись над раскрытым чемоданом, рассматривал старую крышку баяна.

— Что это у вас за обломок? — спросил я.

— Дорог он мне, — ответил Александр, и я уловил в его словах неподдельную грусть.

В кубрик вошел рассыльный и пригласил меня к командиру. Так я и не успел расспросить Корнева, чем же дорога ему эта старая крышка.

«Кабинет» капитан-лейтенанта Сатникова помещался на втором этаже. В небольшой узкой комнате с одним окном, выходившим на бухту, стояла железная койка, накрытая серым одеялом, в углу — сейф, на столе — огромный чернильный прибор: начищенная до блеска модель подводной лодки, как видно, сделанная каким-то матросом-умельцем. Рядом — коробка с телефоном.

Сатников произвел на меня приятное впечатление. На вид ему можно было дать лет двадцать пять и никак не больше тридцати. Лицо моложавое и, видимо, для солидности офицер отрастил гвардейские усики.

— Намерены пойти с нами — спросил он, приветливо улыбаясь. — Мне звонил адмирал… Рекомендую поближе познакомиться с работой торпедистов. Особенно обратите внимание на главного старшину Корнева.

— Но он ведь акустик?

Сатников смотрел в окно на бухту. Там в кильватере шли две подводные лодки.

— Во время войны был акустиком… Но я его застал уже торпедистом. Большой специалист и единственный участник Отечественной войны.

Задребезжал телефон. Офицер снял трубку и, сказав «есть», поднялся.

— Адмирал вызывает, — произнес он уже на ходу. — У нас будет время, поговорим в море. Выходим в двадцать четыре ноль-ноль…

Берега Заполярья на редкость однообразны: всюду высятся каменные громады, где птицы устраивают свои базары. Только опытный штурман свободно разбирается в этом однообразии, и по приметам, одному ему понятным, дает точное наименование береговым очертаниям.

Стоял июнь, но за 69-й параллелью не чувствовалось лета. Недавно прошел снежный заряд, и берег выглядел по-зимнему. Белел и мостик нашей лодки, словно на него набросили огромный маскхалат. Ветер гнал с океана встречную волну, отчего нос корабля то и дело зарывался, и кружевная серебристо-серая пена мыла палубу.

Некоторое время мы шли вдоль берега, а затем резко повернули в море и скоро погрузились в его пучину. Командир лишь на несколько секунд поднимал перископ, осматривал горизонт. По данным разведки, «неприятель» в 23.00 покинул базу К., намереваясь нанести торпедно-артиллерийский удар по главной базе Северного флота. Соединению подводных лодок приказано занять боевые позиции в пункте Н. и атаковать «неприятельскую» эскадру.

Уже больше часа ходили мы под водой. И вот настало время торпедной атаки. Сатников, словно маг-волшебник, колдовал около перископа, вращая его то вправо, то влево, отдавая краткие, отрывистые приказания.

Мне хотелось посмотреть на Корнева, но сделать этого нельзя: отсеки задраены.

Командир решил стрелять залпом из двух торпед. После выстрела лодка пошла на погружение. Я обратил внимание, что стрелка глубомера проскочила цифру, которая в годы Отечественной войны считалась критической, и, не останавливаясь, передвигалась дальше. Над нами грохотали взрывы. Это «неприятель» бросал глубинные бомбы, и командир то и дело менял курс.