Свет маяка

Из троса и пробки Доброницкий и Чепуров смастерили некое подобие лага. С очень грубым приближением определили, что наша скорость около двух — двух с половиной узлов. [1] Перед заходом солнца из опасения приблизиться к побережью, занятому противником, мы изменили курс на 90 градусов — легли на юг. Я рассчитывал также на возможность встречи с нашим военным кораблем. Компас у нас был самый простой — ручной, сухопутный. Полного доверия к нему никто не питал, хотя топограф лейтенант Бурник уверял, что за точность своего компаса он ручается головой.

1

Узел — единица скорости корабля, соответствующая одной миле в час, или 0,514 м/сек.

К четырем часам следующего утра — 4 июля — мы находились в открытом море, милях в сорока пяти от берега. Был полный штиль. Жара становилась все невыносимее. Мучила жажда.

Воду Балашев выдавал три раза в день в крышечке от фляги, в которую входило тридцать граммов. Раненые получали полторы нормы. Но разве это могло утолить жажду в пекле, от которого некуда было скрыться?

Сухари тоже выдавали по норме два раза в день. Они еще больше усиливали жажду.

Доброницкий и Чепуров из парусины начали сооружать парус. Им помогали все свободные от гребли. Вместо рангоута [2] приспособили весло. Я надеялся, что работа хотя бы немного отвлечет людей от терзающей мысли о воде.

2

Рангоут — в данном случае мачта.

Под вечер мы с радостью почувствовали дыхание ветерка — подул слабый норд-вест. Установили паруса. Скорость шлюпки чуть увеличилась. Люди смогли немного отдохнуть. Почти у всех руки были растерты до крови.

С наступлением темноты ветер усилился. На море появились белые барашки. Нас стало сильно подбрасывать. На усталых, изможденных жаждой людей качка действовала мучительно. Часть команды сразу укачало. Шлюпку заливало. Откачивать воду нам было очень трудно.

К ночи ветер достиг четырех-пяти баллов. Шлюпку бросало из стороны в сторону. Я решил паруса не снимать. Если бы мы шли только под веслами, без руля, нам угрожала бы авария. Управлять парусом было значительно надежней.

Я теперь старался держать курс на восток, но чувствовал, что нас дрейфует к юго-западу. Меня это сильно тревожило, однако свои опасения я скрывал от команды. Всю ночь сам управлял парусом, стараясь исправить курс, но нас с большой скоростью несло по ветру.

Из команды почти никто не спал. Истомленные жарой люди с наслаждением вдыхали свежий воздух. К середине ночи мы промокли до нитки и озябли: ветер был пронизывающий и резкий.

Наступил рассвет. Сейчас видно было, как сильно изменились люди за эти сутки: глаза ввалились, взгляд лихорадочный, блуждающий.

Пришлось сократить порцию воды вдвое: каждому досталось по ложке. Люди с жадностью проглатывали этот глоток и смотрели на меня умоляюще. Но что я мог поделать?

Чем выше поднималось солнце, тем больше усиливалась жажда. У всех пересохло во рту, десны потрескались до крови, минутами душный туман заволакивал сознание. И все же я строго приказал:

— Морскую воду не пить! Жажду она не утолит, а измучаетесь смертельно.

Самые слабые из нас — красноармейцы Нежин, Лучин и Белов — не смогли удержаться и украдкой хлебнули горько-соленой воды. Их тошнило, выворачивало наизнанку.

В море — ни одного дымка. Беспредельная гладь до горизонта! Нескончаемо длинным казался третий день нашего плавания.

Я решил ввести через каждые три часа купание. На несколько минут это освежало, но силы не восстанавливало.

Чтобы хоть немного отвлечь людей от тяжелых мыслей, я рассказал смешной случай. Кто-то рассказал еще. Старались шутить, но как-то получалось, что все сводилось к воде. Ребята это заметили и примолкли. Борис Доброницкий запел: «Раскинулось море широко». Начали с трудом подтягивать. Но и песня скоро оборвалась: во рту пересохло, не было сил петь.

Где мы находились, я даже приблизительно не мог определить. Больше всего пугала каждого из нас возможность попасть к фашистам в лапы. И в то же время все согласились, что выходить будем на любой берег, лишь бы раздобыть воду.

Договорились действовать организованно. Командовать отрядом буду я, моим заместителем — старший политрук Степанов. Группу разведки возглавит топограф лейтенант Бурник. Раненых — Нежина, Лучина и Белова — понесем и, если удастся, оставим у надежных людей…

— Оружие у нас есть. А воевать мы умеем, — сказал я.

— Да уж без боя фашист нас не возьмет, — добавил Степанов и сильно взмахнул веслом.

Его черная густая шевелюра совершенно побелела. Нет, он не седой. Ему, как и мне, не было и двадцати пяти. Волосы его побелели от морской соли.

И хотя члены нашего маленького экипажа измучены, но согласны с нами: сражаться до последнего дыхания.

Днем 6 июля увидели первые живые существа — несколько дельфинов резвились в воде. Затем показались чайки. Значит, близко берег. Но чей?

Можно легко представить, как напряженно мы всматривались в горизонт. В два часа дня на юге среди облаков появились темные пятна. Земля!.. Наша родная советская земля. Все были убеждены в этом, хотя очертания на горизонте неясны, зыбки, расплывались в дымке. Велика была наша радость. Люди ожили. К вечеру мы уже различали складки гор. Да, перед нами земля. Но как далеко она еще была от нас!..

Мы усердно гребли всю ночь. Изредка в направлении берега появлялись вспышки света. Были ли это отблески огней на берегу или зарницы — судить трудно.

С рассветом мы уже начали различать пестрые полоски посевов на побережье. Значит, приближаемся… К несчастью, поднялся сильный встречный ветер. Волна отдаляла нас от желанного берега. Гребцы выбивались из сил. Страшно было думать, что, несмотря на наши усилия, шлюпку все дальше относило в море.

Так прошел весь день 7 июля. Нежин, Лучин и Белов совсем выбились из сил, бросили грести и безучастно лежали под банками. Их настроение могло передаться другим, тем более, что силы действительно иссякли.

Я сел на весло с левого борта, за весло с правого борта взялись двое. Так мы гребли в течение двух часов. Правая пара сменялась несколько раз. Кое-кто вне всякой очереди стал садиться на весла… Меня сменил Степанов, он все еще бодрился, хотя чувствовалось, что держится на нервах.

Прошла ночь, наша пятая ночь в море. Ранним утром, часов около четырех, когда рассеялся туман, открылся берег. Простым глазом можно было различить здания и даже людей. Бурник уверял всех, что это кавказский берег и что он видит пионерский лагерь. «Ну, что ж, — думал я, — он — топограф, умеет определять земную поверхность. Верить ему можно».

Как и все, я пристально вглядывался в побережье. Меня начали обуревать сомнения. Различил две мечети. Не турецкий ли это берег? Но все же впереди была земля, там — чистая, прозрачная, хрустальная вода, которая вернет нам жизнь…

А силы покидали нас. Нервный подъем, на котором мы держались последние сутки, при виде земли иссякал с каждой минутой. В каком-то самозабвении мы гребли и гребли.

К 8 часам утра я уже мог определить по сетке бинокля дистанцию до ближайшего дома — нас отделяло 30–35 кабельтовых [3] . Но как их преодолеть? Весла стали тяжелыми, вразброд, бессильно опускались в воду. Поднимать их становилось все труднее.

3

Кабельтов — мера длины, равная 0,1 морской мили — 185,2 м.